Сержант Каро - Мкртич Саркисян

Офицеры умолкают. Кто-то в углу затягивает:

Ты не грусти обо мне, ты не горюй обо мне,Возвратится домой твой сын родной…

… На склонах гор зеленеют поля, девушки в зеленых платьях заняты прополкой и все посматривают на дорогу, ждут хлеборобов. Вот уже колосятся и желтеют поля, желтеют и платья девушек… Но дороги пустынны, колосья жухнут и падают… Где-то жнецы?..

17 марта 1943 года

Я в госпитале.

Больше месяца лежу разбитый, онемелый. Эта проклятая головная боль грызет меня день и ночь, ни сна, ни покоя. Первые две недели я часто терял сознание от боли и каждый раз, открывая глаза, видел у койки озабоченного врача и медсестру.

— Если паралича не будет, молодость победит, — словно во сне слышу шепот врача. Я пытаюсь вспомнить, как меня ранило.

11 февраля наш полк атаковал станцию П. Утром мы прорвали вражескую оборону и заняли позиции как раз против станции. Рубеж нашего взвода был удобен для выхода в атаку. Перевернутые вверх колесами вагоны были надежным убежищем от вражеских снайперов и автоматчиков.

«Любой ценой сегодня занять станцию!» — такое был приказ.

Любой ценой…

Наша артиллерия переводит огонь на станцию, где в вырытых вдоль всего перрона щелях, в здании вокзала и прилегающих к нему помещениях укрепились немцы. Артиллерия открывает нам дорогу, надо атаковать и взять станцию любой ценой…

Подбегаем к вокзалу, и я вижу, как из-за столба выплывает длинная физиономия немца. Стреляю, он исчезает, а я бросаюсь вперед.

Пробегая мимо столба, я неожиданно получаю удар в голову. У меня такое чувство, словно мне проломило череп. Земля бежит из-под ног… В глазах темнеет, и вокзал свисает вверх ногами… Перед глазами красная завеса, ничего не вижу. Потом различаю снующие взад и вперед красные тени. В ушах шумит так, словно кто-то вливает в ухо крутой кипяток.

— Горю… — слышу свой голос откуда-то издалека. И снова туман, туман…

Прихожу в себя только на четвертый день.

— Воды…

Медсестра обрадована.

— Возьми, милый.

От тяжелого удара прикладом по затылку я около двух недель не могу пошевельнуть руками и ногами, а головная боль мучает меня и сейчас. Ах, эта проклятая боль!

В узкой палате десять коек. Удушливый, тяжелый запах лекарств, едкий дым махорки, стоны и смех бьются о стену, имея один-единственный выход — узкую, полуслепую форточку. Но форточка не только бессильна вытянуть застоявшийся воздух палаты, но и вдувает обратно печной дым, и бойцы, задыхаясь от кашля, энергично трут разъедаемые дымом глаза.

— Дайте противогазы, задыхаемся!..

— Ни к чему, надо привыкать, это учебная газокамера. Вдруг фрицу вздумается пустить газы. Тот, кто терпит этот воздух, выдержит любой ядовитый газ…

И смеются.

Некоторые из раненых, сидя на койках, рассказывают фронтовые эпизоды, путая действительность с вымыслом. Нередко вымысел опережает действительность и переплетается с фронтовым фольклором, бродячие сюжеты которого каждый солдат приписывает виденному и сделанному им самим или своими товарищами.

— Ну да, видел своими глазами! На ходу прыгнул на танк, выхватил из-за пояса топор и как начнет ломать и сплющивать дуло пулеметов и пушек!.. Потом бросил под гусеницы противотанковую и, пожалуйста, фриц капут…

Слушатели качают головами:

— Вот это парень, братцы!..

Широкоплечий пожилой солдат, с юношеской легкостью прыгая на одной ноге, подходит к лежащему у окна раненому и садится на койку.

— Так ты говоришь, геройство это случайность? Нет, брат, неправда, нет…

Мой сосед Андрей, юноша с нежным интеллигентным лицом почти молочной белизны, подмигивает мне.

— Старый спор — обсуждают основы геройства.

— Так, говоришь, случайность, — обиженно повторяет пожилой, — не верь, нет.

Его собеседник упорно не отвечает ему.

— Ну, раз не веришь, слушай. У нас в полку был разведчик, мастер по «языкам». Его часто посылали за фрицами, и он всегда возвращался с добычей. Случилось так, что мы попали в окружение. Этот сукин сын в окружении и то держался героем. Слушай дальше. Тут у нас продовольствие кончилось, и голод бросился в атаку. А этому, как его звали, да, Саше Жеребцову, и горя мало. Жил так, как мы с тобой дома, в праздник. Знаешь, что он делал? Надевал форму украденного им самим фрица и по вечерам или на рассвете становился с немцами в очередь за едой. И возвращался с полным котелком. До самого прорыва он кормил так не только своих товарищей, но и командира роты. А однажды, когда повар отпустил ему мало, этот сумасшедший натянул ему на голову белый халат и притащил к нам… «Пусть тут у него от голода глаза на лоб вылезут, чтобы не скупился». Вот такой был парень. Что же, по-твоему, это все было случайностью?

— А вы слышали историю взятия приморского города Ч.? — не поднимаясь с места, говорит моряк в тельняшке, с забинтованной головой. — Впрочем, откуда вам знать?.. Может быть, я единственный живой свидетель той битвы. Ну, слушайте. Наш крейсер находился в море. Сверху бомбы, снизу мины, с берега фрицы, — голову негде приклонить. Суша, вода, воздух — все в руках врага, все!.. Командир говорил недолго. «В море нам больше делать нечего. Надо где-нибудь прорвать фронт и соединиться с нашими. Для отступления дороги нет, крейсер взорвется через пять минут после того, как мы выйдем на берег». На корабле был полк морской пехоты в три тысячи солдат. Ненцы называли его «черной смертью». Это для меня совсем не оскорбительно, совсем. Немцы говорят, — значит, видели от него смерть. Только наш корабль бросил якорь, как береговая артиллерия открыла огонь. Но черный поток моряков залил все. Немцы спешно бросили против нас всю свою технику и танковую бригаду. Началась битва, подобной которой я не видел… и не дай бог, чтобы кто-нибудь видел такой ужасающий разгром.

Короче говоря, наши ребята показали чудеса храбрости. С пучком гранат, привязанных к поясу, бросались они под гусеницы танков и взрывались вместе с ними. Убивая, гибли, разбивали, разбиваясь и сами. Битва шла к концу, нас в живых осталось четверо и капитан с нами. Мы бросились на последний танк. Грохот и… туман… Победы и поражения не было, смерть скосила все.

Я пришел в себя в госпитале. Наши части с севера наступали на город и без единой пули заняли его.

Раненый замолчал. Лицо его побелело, очевидно, от боли.

— Какие были парни!.. — словно сам с собой заговорил он. — В течение часа три тысячи человек!.. С ума можно сойти… Три тысячи взглядов смотрели на мир, три тысячи сердец любили и, не колеблясь, бросились в пасть смерти. А ну, попробуй всем посмертно присвоить звание Героя, да в газетах и места сразу не найдешь опубликовать указ. Вот какой был наш полк. Между тем есть люди… — раненый не кончил и, повернувшись к стене, неожиданно разрыдался. Рыдал он громко, как ребенок, потягивая носом и вытирая рукавом нос. Лежащий рядом боец осторожно положил руку на его вздрагивающее плечо.

— Довольно, Серега, слезами горю не поможешь…

Но сосед не умолкал:

— Ведь на смерть шел с песней, а узнал, что жена вышла замуж, и плачет.

— Замолчи, ты ничего не понимаешь!.. — глухо заговорил моряк. — Когда я бросался на танк, перед моими глазами была она. Умирать тогда было легко. А сейчас… Сердце раздавлено под гусеницами…

— Зря ты плачешь, браток, — обращается к нему пожилой, — радуйся, что избавился от такой дряни.

— Точно, точно, — заговорили со всех сторон.

Матрос приподнялся.

— Неправда! Зачем вы злословите? Неправда! Я еще люблю ее и вряд ли смогу… Неправда!..

Палата умолкла.

31 марта 1943 года

Весна!..

От черных борозд поднимается легкий пар. Несет сыростью, растаявший снег лужами стоит по обочинам дорог, в полях, повсюду.

На опушке леса зеленеет трава. Подснежники ласкают глаза усталых солдат.

В эти дни мы для наших подруг приносили в класс подснежники и тайком клали им под парты. Сейчас подснежники словно с сожалением смотрят на нас. Девушки не украсят ими свою грудь, а эта бархатная трава не дождется щекочущих, мягких губ ягнят…

На ветках деревьев набухли почки, лес зовет темнотой и нежной зеленью. Острые и чувствительные побеги грушевых деревьев, навострив уши, ловят тепло и шепот ветерка. Рождается веска, а в мире смерть…

Нас четверо. Мои спутники, как и я, возвращаются из госпиталя в часть. Двое из них пожилые. По любовным, мечтательным взглядам, которые они бросают на землю, сейчас же чувствуется, что оба из деревни.

— Какая земля!.. — влюбленно смотрит на поля Василий. — Прямо руки чешутся, пахать охота…

Другой кивает головой в знак согласия. Третий — мой сосед по койке Андрей. У него изумленные глаза и белая, прозрачная кожа. Долгие месяцы лежал он в госпитале, и теперь, под весенним солнцем, словно под рентгеном, сквозят под кожей голубые тонкие жилки.