Воскресенье - Эрмис Лафазановский

меня, нет! Я был ей нужен для эксперимента. Эксперимента, в котором она могла бы доказать, что любит и может управлять существами мужского пола, которые ее окружают. Таким существом был я. Используя меня, она удовлетворяла свои собственные садистские наклонности, приобретенные после безвременной кончины ее отца, умершего из-за стресса после того, как его объявили технологически избыточным, то есть уволили. Поэтому ей нужен был кто-то, кого она могла кормить, поить, покупать ему одежду и о ком заботиться, с кем она могла в любой момент перестать разговаривать, то есть полностью его игнорировать. А что я мог сделать, кроме как принять это, учитывая, что в наших отношениях все это было на заднем плане, на втором месте после удовлетворения самых элементарных сексуальных потребностей.

— Вот это попал, прямо чудовище, а не женщина, — крикнул Божо.

— Да уж, здорово она его, — добавила Веда.

— Извините, но я не позволю, чтобы вы так о ней говорили. В конце концов, я виноват, а не она.

— Ладно, — сказал Божо, — но как такому придурку, как ты, удалось снюхаться с такой благородной дамой, как она?

— Марта рассматривала меня скорее как сопутствующий ущерб, чем как человека, с которым она хотела сблизиться. Это имело какое-то отношение к ее кавалеру, то ли мужу, то ли просто мужчине, о котором она в последние годы была высокого мнения. Дело в том, что после того, как она стала финансово независимой, она решила, что в соответствии с западными тенденциями, она должна быть той, кто будет выбирать, а не той, кого будут выбирать.

— Бутылку!

— Поэтому она со скандалом выгнала Доне, или как там его звали, из своей жизни, как она позже сказала, — из-за якобы неспособности, что выглядело несколько парадоксально, учитывая, что было неясно, в чем состояла его неспособность. Вообще-то он был очень способным и искусным в устранении партнеров, которых защищала Марта, и я думаю, что одна из последних его угроз была адресована именно ее воображаемому другу, то есть мне. Угроза состояла в том, что он открыто предупреждал, что меня переедет грузовик, когда я меньше всего этого ожидаю, и что все это спишут на несчастный случай. Поэтому я избегал улиц, по которым ездят грузовики, но не потому, что просто боялся, а потому, что ужас пронизал меня до мозга костей. В то время, когда Марта еще разговаривала со мной, я чувствовал по ее голосу, что ей все равно, кто рядом с ней, пока она может удовлетворить свои новоприобретенные амбиции управлять миром мужчин вокруг нее. Напрасно друзья и родственники говорили ей: «Марта, ты зря пытаешься стать кем-то, кем ты не являешься, потому что в тебе кипит кровь твоих и наших предков, а они, по крайней мере те, что по женской линии, в основном молчали».

— Я молчать не буду, — сказала Марта, и действительно так и было.

— Водитель грузовика Доне и я вообще не были виноваты, по крайней мере, в том, что мы не смогли приспособиться к переходу, во всяком случае, я-то точно, да и Доне тоже, и хотя он умудрялся перевозить товары и людей туда-сюда на своем грузовике, этого было явно недостаточно.

А я помню, что в коммунистическую эпоху мы были сильнее женщин во всех отношениях, хотя и не знали, в какую эпоху мы живем. Я эту фазу развития общества пропустил, потому что был молод, и меня не интересовало ничего, кроме ее сексуальной составляющей. Лишь намного позже, оказавшись в демократической фазе, я начал анализировать фазу коммунистическую и часто говорил самому себе, что в то время Марта, естественно, была бы меньше макового зерна, во всяком случае, если бы вдруг не стала активным членом партии. Я напрасно говорил ей, что меня растоптало новое время, с которым я не могу справиться. Напрасно.

— Она заперла спальню — навсегда.

24.

Я повернулся к Божо и Веде, чтобы увидеть выражения их лиц в связи с моей исповедью. Я хотел прочитать на них поддержку, эмпатию, симпатию или апатию. Меня в этот момент мучили угрызения совести, какие чувствует каждый человек после того, как он исповедался и вдруг осознал, что сказал слишком много и все сказанное может послужить причиной насмешек, направленных против него. Но я хотел, чтобы меня жалели, утешали и обнимали, и все это как выражение низшей формы человеческого самодовольства. Я хотел увидеть в их, пусть и пьяных глазах, что они на моей стороне и что, как и сейчас, именно я был невинно пострадавшим, а не какая-то там особа, хотя я полностью осознавал, что не только в моем случае, но и в других ситуациях, подобных моей, большинство под влиянием современной цивилизационной моды встанет на защиту женского достоинства. Чем больше я размышлял, найду ли я в их глазах одобрение моего случая, тем больше осознавал, что этого не только не произойдет, но более того, как уже бывало много раз прежде, меня обвинят в совершении преступлений психологического характера, направленных против неповинных женских существ. И наконец, почему Веда и Божо должны мне верить? Разве я сам не поднял вопрос о доверии и недоверии? Мы все еще были незнакомцами друг для друга и, вероятно, таковыми и останемся даже в узилищах, в которые нас ввергнут после поимки.

Конечно, больше всего меня беспокоило то, как эти двое, Божо и Веда перешептывались друг с другом и, казалось, понимали друг друга с помощью таинственных знаков, иногда с одного взгляда. У меня не было другого выбора, кроме как отнести их сообщения, явно направленные против меня, к категории заговоров против личности.

Надежда все же не покидала меня, поэтому я подумал, что, когда я обернусь, я все-таки увижу, как они, открыв рты и затаив дыхание внимают моему признанию, по поводу которого я уже чувствовал угрызения совести, и которое уже казалось мне таким жалким, что повторить его я бы не осмелился.

Но когда я обернулся, то увидел, что позади меня никого нет!

Я понял, что Веда и Божо выслушали лишь начало моей исповеди, прерывая ее краткими замечаниями, но последнюю и самую важную часть моего повествования я рассказывал сам себе, что я исповедовался только себе и что меня никто не слушал.

В