Восемь белых ночей - Андре Асиман

осень, когда отсветы заката еще играют на фасадах зданий на Риверсайд-драйв, и думать про то, как Клара пишет свой диплом по фолиям, как Клара рассуждает со мной на балконе о Теанек и «Белых ночах» – и луч прожектора вращается над Манхэттеном. Поездка в автобусе станет частью моей жизни. Потому что вести она будет вот к этому дому или каждый раз проходить мимо него и напоминать, что теперь я в любой момент могу выйти двумя остановками дальше, в баснословную пургу, и зашагать вспять на рождественскую вечеринку, где имя мое навеки вписано карандашом в список гостей. Наверное, я буду садиться в этот автобус и через много лет после того, как Клара, Ганс, Ролло, Бэрил, Пабло и прочие уедут из Нью-Йорка, потому что, думая про эту ритуальную поездку на автобусе сквозь время, я прямо сейчас, похоже, и заставлю себя забыть о том, что Клара все еще наверху, что я так и не спросил, как пишется ее фамилия, что всегда проще думать об исчезнувших мирах, несостоявшихся дружбах и осколках празднества, чем радоваться приглашению Ганса и тому, что через семь дней я вернусь.

Прождав на остановке в одиночестве минут пять, я отчаялся. Кроме прочего, я опасался, что кто-то сверху увидит, как я жду автобуса, которого явно не будет, и сочтет меня законченным кретином.

Я поднял глаза на крышу. Каких-то четыре часа назад я сидел в этой оранжерее. Теперь она таращилась на меня как на незнакомца. Когда мы туда шли, Клара слегка раскрылась, рассказала мне про Инки и про то, как, по крайней мере на какое-то время, он сумел отключить тьму в ее жизни. Очень странная формулировка. Она вспомнилась мне сейчас. Повернись к чему-то спиной – и оно превратится в Белладжо.

Убедившись, что из-за поворота на Риверсайд-драйв не выезжает ни единой машины, я прошел мимо памятника Францу Зигелю обратно на тротуар у дома Клары, поболтался там, будто придумывая причину еще побыть поблизости, осмотрел все соседние фасады, подобно современному Иосифу – он вглядывается в вестибюли и в швейцаров, а Мария дожидается в машине, – в вящей надежде, что где-то наверху все-таки откроется окно, в безмолвной ночи прозвенит мое имя, а затем высокомерное: «Давай возвращайся наверх – ты ж там замерзнешь!»

Я представил себе, как тут же шагну обратно в здание, пренебрегу формальностями Ивана или Бориса на входе, чтобы тот, кто открыл окно, не заподозрил меня в недостатке рвения, но буду старательно сохранять рассеянный неуверенный вид человека, который согласился чисто из дружеских чувств, кинув небрежно: «Ну, так и быть, только ненадолго» – как родитель, дающий разрешение еще пять минут посмотреть телевизор.

«Сам на себя посмотри, тебе нужно срочно налить горячего. Давай помогу снять пальто», – скажут они наверху.

И я, глазом не успев моргнуть, начну пожимать те же руки, что уже пожал на прощание, в том числе и руки новоприбывших, с которыми раньше столкнулся внизу, – как будто я старый приятель, который явился на вечеринку как раз к завтраку.

Ну вот, а ты так спешил от нас смыться.

Так и почему ты сегодня ушел? – подавая мне тот самый бокал, из которого она пила весь вечер. Этот бокал, этот бокал, через миг в руке у меня будет этот бокал.

Ушел… не знаю, почему я ушел. Много разных резонов. Нет ни единого. Встал в позу. Оставил что-то на потом. Не хотел показаться навязчивым. Не хотел показать, как мне здесь нравится, как я хочу, чтобы это не кончалось никогда.

Или у меня были другие дела…

В четыре часа утра?

У меня есть свои секреты.

Даже от меня?

Особенно от тебя.

Напомни мне мой зарок никогда не связываться с мужчинами, у которых в четыре часа утра есть секреты.

Напомни мне мой зарок никогда не поддаваться искушению говорить начистоту – ибо мне страшно хочется.

Ну так начинай. Почему ты вернулся?

Раз уж ты спросила, Клара, – ты уже знаешь почему.

Все равно скажи.

Потому что мне пока не хотелось домой. Потому что я не хочу быть сегодня один. Потому что не знаю. Сердце стучит все стремительнее, ведь я собираюсь добавить: из-за тебя.

Из-за меня? Произнесено медленно, с расстановкой, в манере Ганса.

Как дивно говорить: «Из-за тебя». Или: «Потому что я не хочу быть сегодня один». Привет, не хочу быть сегодня один. Хочу быть с тобой. И с твоими друзьями. В твоем мире. В твоем доме. Остаться после того, как все уйдут. Быть как ты, тобой, с тобой – даже если ты залегла на дно, ведь и я залег на дно, и Ганс залег на дно, и Бэрил, и Ролло, и Инки, и все в этом городе, живые и мертвые, залегли на дно, на глубину – потерпевшие кораблекрушение, искалеченные, и все хотят быть наедине с тобой, пока я не обрету твой запах, твои мысли, твою речь, твое дыхание.

Мое дыхание? Ты это серьезно?

Увлекся.

Дойдя до середины улицы, я еще раз оглянулся и еще раз разглядел там, на вечеринке, силуэты множества гостей, прислонившихся к заиндевелым оконным стеклам, – локти у всех растопырены, а значит, в руках они держат бокалы и тарелки: неужели вскоре действительно начнут подавать завтрак, как на некоем безумном ночном авиарейсе через Атлантику?

Почему Клара проводила меня вниз? Чтобы прогуляться со мной по снегу? Или она имела в виду нечто иное, а я сломал ее планы, нажав на кнопку «В», «Вестибюль», прежде чем она успела нажать на кнопку своего этажа? Сделал ли я это, чтобы показать: у меня и мыслей не было о ее квартире? Или я просто пытался все усложнить, ведь было так просто сказать: «Покажи, как ты живешь»?

Или мне не хотелось сегодня ночью быть ни с кем? Хочу побыть один. Хочу домой. Но хочу любви. Ведь расстояние между мной и тобой, а если по-честному, то между мной и мной – длиной в лиги, и фурлонги, и световые года.

Я хочу любви, а не других. Хочу романтики. Хочу блеска. Хочу волшебства в нашей жизни. Потому что его постоянно серьезный недобор.

Я подумал о других на моем месте – о множестве молодых людей, влюбленных истово и беззаветно, как Инки, – которые готовы приехать из любого места, чтобы постоять перед ее домом, швыряя ночью снежки ей в окно, пока легкие не вымерзнут, они исчахнут и погибнут – останутся лишь песня и отпечаток ноги во льду.

Стоя там, я