Хозяин болота - Сергей Алексеев

— Сам ты дьявол, — обиделся Видякин. — Иди спать.

Колесов ощерился, зашипел, забрусил:

— Видал, все видал! Как ты с дьяволом обнимался, как ты на ушко шептал! Как ты ему жратву приносил!.. Не пустишь — всем расскажу. Ты нечистой силе продался!

Иван Видякин побледнел нехорошо, стиснул зубы, однако пропустил Колесова. А Колесов и в самом деле кое-что видел, пока бегал по болоту. Однажды ночью выбрел он к озеру — луна светила, туман от воды поднимался — и залег на берегу. Только будто придремал — услышал, что кто-то ходит по земле. Открыл глаза — Видякин! В болотных сапогах, мешок на плече. Ходит он вдоль берега туда-сюда и пронзительно свистит. Колесов затаился, лежит, смотрит. В это время круги по воде пошли, волны по берегу зашлепали, и вылазит из озера чудовище, за которым они с Путяевым на бульдозерах гонялись. Вылезло оно и — к Ивану. Тот же не побежал вон, наоборот, скинул мешок, развязал и подает что-то горстями. Животина протянула шею и этак осторожно стала жрать что-то из видякинских рук. А Иван еще гладит ее по голове, приговаривает какие-то непонятные слова. Потом, когда чудовище наелось, по-собачьи облизало руки кормильца и голову ему на плечо положило. Такого Колесов уж совсем стерпеть не мог. Выскочил он из укрытия да как заорет! Гул над болотом пошел. А когда проорался и открыл глаза — никого кругом. Ни животины, ни Видякина. Только мешок на берегу валяется. Колесов заглянул внутрь, наскреб со дна горсть — комбикорм, что курицам и другой скотине дают. Съел он остатки и побрел по берегу. Может, еще где лежит. И точно. На другой мешок наткнулся, только на этот раз с солью. Соли было немного, кто-то до Колесова уже сожрал больше половины. Он попробовал соли поесть, но она не полезла в желудок. Жизнь была и так горькая…

Видякин освободил ему дорогу, но сам следом до калитки пошел.

— Куда ты теперь? — спрашивает.

— Назад, — ответил Колесов и встал на четвереньки. Иван подбоченился и долго смотрел вслед уходящему четвероногому. Колесов уходил неторопливо, но выйдя за крайние дома, он вскочил на ноги и помчался к болоту. Его тянуло туда, как убийцу тянет к месту преступления. Тем более, не гремели за спиной автоматы и не лаяли тренированные сторожевые псы. Он убегал совершенно свободный, чтобы еще больше освободиться. Полная луна мелькала среди деревьев, пели негромко ночные птицы, бесшумно метались через дорогу мохнатые совы и ротастые козодои. Иногда чьи-то крылья опахивали разгоряченное бегом лицо Колесова, протяжный возглас безвестной невидимой птицы заставлял остановиться и оглянуться. Дыша тяжело, со свистом, он никак не мог понять, кто его окликает и что от него хотят. Он пытался переспросить, но пересохшие от жажды связки выдавали какой-то неразборчивый сип. На бегу он неизвестным образом успевал замечать, как шустрый паучок вяжет сети между деревьев, распуская нити-сторожки по безмолвному воздуху, и как в эти сети попадают легкие ночные метлички, а паук немедля вонзает хоботок в жертву и высасывает начисто жизнь, оставляя одну только оболочку. И как того паучка склевывает на лету верткий козодой. Запаленный бегом Колесов начинал ощущать невидимую жизнь вокруг, видеть то, что невозможно, и это не удивляло его. В одном месте он запнулся ногой о что-то мягкое и теплое, перевернулся через голову и вытянулся на дороге

— Полегче! — недовольно хрюкнул кто-то, и перед глазами мелькнули клыки. — Гонят тебя, что ли…

— Нет, не гонят, — торопливо ответил Колесов. — Сам бегу, сам!

Раздвоенные копыта вспахали дорожную пыль перед самым его носом и пропали. Колесов приподнялся и дальше двинулся на четвереньках. Он сообразил, что он единственный в тихом, покойном мире, в этой деловито-напряженной ночной жизни выглядит, как самый настоящий хулиган. Стараясь не шуметь, он не шел, а крался, прислушиваясь к разговорам вокруг. Но тут кто-то отчаянно пискнул под коленом и пребольно хватанул зубами сквозь штанину. Колесов не успел извиниться, как врезался головой в чей-то большой шерстяной зад.

— Тьфу, чтоб тебя… — проворчал кто-то и, развернувшись, слегка поддал когтистой лапой неуклюжего Колесова. — Глядеть надо, балбес.

От такого обращения Колесов отлетел на обочину дороги и шмякнулся в траву. Хорошо, болото уже было рядом. Он торопливо перебрался через траншею, затем обогнул черную гору и оказался на плоской равнине мари. Бледный лунный свет лежал на алейских хлябях, омертвляя недвижимый тростник и высокие кочки островов. Все замерло, и только какие-то призрачные, дымные тени медленно клубились, пропадая в зеленоватом воздухе.

«Все, все, все, — твердил про себя Колесов. — Буду жить теперь здесь. Травинкой стану, жучком, метличкой. Привыкну, выживу, освобожусь от грехов, — он сорвал зубами клок мха, разжевал, торопливо проглотил. — Благодать какая, господи! Нагнулся и сыт уже…»

А еще приходила Колесову мысль, что есть на земле что-то прочное, непоколебимое и спасительное, как сладковато-пресный вкус луковичек саранки.

Еще без малого неделю отлеживался Никита Иваныч, изгоняя при помощи старухи остатки хвори. Вставал редко и на короткое время. Побродит по избе, шаркая непослушными ногами, выглянет на улицу, послушает тишину над Алейкой и снова на боковую. Старуха отваривала ему травы, поила чуть ли не насильно и шла работать по хозяйству.

Когда болезнь совсем отступила, старик встал, умылся, сбрил бороду и прислушался к себе — чего же еще хочется? Ничего не хотелось.

Вернее, нет. Хотелось пожевать соленых груздей, выпить медовухи, попариться в бане и просто посидеть со старухой на крылечке.

И больше — ничего!

Он попробовал вспомнить изуродованное бульдозерами болото, журавлей, убегающих из гнезд, ненавистную рожу Колесова, вспомнил, все представил себе, как на картине, и ровным счетом ничего не ощутил. Бежать с ружьем и ложиться под гусеницы тракторов вовсе не хотелось. Да провались оно, болото!

Тогда он попробовал распалить себя тем, как тракторист Колесов орал на все болото страшно обидные слова про дочь Ирину.

— Мне плевать, что ты с его дочкой по кустам ходишь! — изображая Колесова, крикнул старик. — Я с его дочкой не сплю!

Странно, однако брать в руки дрын и разбивать череп обидчика он бы сейчас ни за что не стал. Даже в глазах пятнышки не поплыли от контузии.

Похоже, и контузию залечили…

Затем он вспомнил разговор с Ириной, ее признание, мял и требушил в голове жгучую мысль о суразе — хоть бы что. Ни в одном глазу. Ни злости, ни раздражения и ненависти. Пусто. Хоть бы какая-нибудь досада разобрала. Неужели старуха чем таким опоила?

— Тебе бы только хапать! Рожа твоя немытая! Утроба бездонная! — прокричал он Ивану Видякину и замолк.

Пусто в душе, спокойно и пусто.

Дивясь такому непривычному состоянию, Никита Иваныч обулся в валенки и потопал на улицу. Катерины было не видать ни в огороде, ни во дворе. Кобель Баська опять сидел на цепи и лениво клацал зубами, пытаясь схватить муху.

— Сидишь? — спросил старик. — Ну и сиди…

Он зевнул до треска в челюстях и направился к калитке. Из дома напротив доносился стук топора, изредка противно скрипели выдираемые ржавые гвозди: кто-то орудовал ломом или выдергой. Никита Иваныч неторопливо поднялся на крыльцо и заглянул в распахнутые двери. Видякин, обливаясь потом, выворачивал полы. Плахи были толстые, лиственничные и страшно тяжелые. Иван багровел, налегая всем телом на лом, и тугие мышцы ходуном ходили под мокрой рубахой. Жена Видякина, Настасья, вынув из окна раму, выдирала косяки.

— Бог в помощь, — сказал старик и присел на порог. Иван обернулся и прислонил лом к стене.

— Никита Иваныч! Никак, одыбался? Ай, молодец! Давно, давно пора. А то ишь, залежался!

— Встал помаленьку, — проронил Никита Иваныч, доставая кисет. — А ты все работаешь?

— Да вот хочу полы в омшанике настелить, — признался Видякин. — Сруб-то я поставил, под крышу загнал, а полов нет, тут-то ишь какие плахи положены! Железо. Еще сто лет пролежат. Заодно и рамы с косяками прихвачу. Думаю, на будущий год домишко перекатать. Низ начисто погнил.

— Давай-давай, — подбодрил старик. — Чего не перекатать, если погнил. Вы с Настасьей вон какие, горы своротите. Я в с такой бабой терем себе построил.

— Да уж помогает, нечего сказать, — довольно сказал Иван и сел рядом со стариком. Настасья неожиданно улыбнулась и поправила платок. Никита Иваныч впервые за много лет отметил, что Видячиха вовсе не так уж и страшна. Если путем приглядеться, то можно сказать, даже хорошенькая, особенно когда улыбается. И зубы-то у нее ровные, белые, и ямочки на щеках, и глаза с лукавинкой.

— Без теремов проживем, — сказала Настасья. — Лишь бы здоровье было.

— Ты-то, Иваныч, не против, что я полы в этой избе ломаю? — как бы между прочим спросил Видякин. — Все-таки твоего бывшего соседа изба.