Глаголют стяги - Иван Наживин

— Слышал я, батюшка, Володимир-князь, что нужны тебе работнички… — не торопясь проговорил приезжий. — Принимаешь ли нас, воев, батюшка, себе на почесть-хвалу, земле Русской наизберечь?

— Да как же мне вас не надо-то! — весело воскликнул Володимир. — Я везде ищу вас, везде спрашиваю… Ты отколь приехал-то, добрый человек, которого городу, которой земли? Как зовут молодца по имени, величают по изотчеству?

— Из земли я из Суздальской, княже, из-под города Мурома, из села Карачарова… — не торопясь отвечал богатырь. — А величать нас, мужиков серых, никто не величает — разве когда кулаком по шее. Вот послужу тебе годок-другой, авось тогда и величанье выслужу… А в деревне меня посели наши все Чеботком прозывали…

— Ай да Чеботок!.. — загрохотала застолица. — Ай да муромец!..

— Ну, муромец, и рад я тебе!.. — воскликнул Володимир. — Садись, отдыхай, пируй, а там пожалую я тебя и конём богатырским, и мечом булатным, и броней венецейской, буду дарить молодца чистым серебром, красным золотом, скатным жемчугом… Жалуй ко мне в передний угол… Ну, ребятишки, красному гостю — красное место, раздайся!..

Селяк-богатырь, не чинясь, сел на указанное ему место туча тучей. И Сирко Благоуродливый, подняв чашу, крикнул:

— Эй, Боян, жива душа… Ну, для гостя дорогого славу!..

Боян тряхнул своими русыми кудрями, положил руки на струны яровчатые и посмотрел на своих гусляров. И вдруг зазвенел его чистый, высокий голос:

Уж как слава богам на небе.

— Слава!.. — ударила вся гридница.

Пророкотали нарядно струны гусляров, и снова вступил Боян:

Володимиру-князю на всей земле.

Дружина повскакала с мест и, потрясая мечами грянула снова:

— Слава!..

Володимир сиял своей доброй, масленой улыбкой, его душили слёзы. Он не понимал, что не ему лично гремит эта слава, а тому, кто стоит волею Рока на челе земли Русской.

Чтобы князь наш не старился, —

вывел, разгораясь, Боян.

— Слава!.. — грянули богатыри.

Его платье цветное не изнашивалось…Слава!..Его добрые кони не изъезживались…Слава!..Его верные слуги не изменивали…Слава!..

И Володимир поднял рог свой турий и среди грома оружия, звона струн яровчатых и кликов дружины пил на нового гостя своего. Тот честно встал, низко поклонился князю и, приняв от него чуть початый им рог, одним духом опорожнил его, осанисто крякнул и, низко поклонившись князю за честь, сел, и по знаку Володимира чашники снова наполнили чаши и рога мёдом вековым, душистым и неодолимым.

Чтоб большим-то рекам, —

звенел Боян, —

Слава!..Слава неслась до моря…Слава!..Малым речкам до мельницы…Слава!..Эту песню мы князю поем…Слава!..Князю поем, князю честь воздаём…Слава!..Старым людям на потешенье…Слава!..Добрым людям на услышанье…Слава!..

И все — и Рохдай славный, и Порей-полочанин, и Емин, человек новогородский, и Сирко Благоуродливый, и Тимоня Золотой Пояс, и Ратибор, и мужики-заолешане, и молодые гридни, и старые богатыри опять на князя пили, на муромского богатыря, на стольный град Киев и, поверх всего, на великую землю Русскую… И во дворе челядь княжая и вокруг двора кияне проходящие прислушивались и покачивали головами:

— Ну, и разгулялись нынче наши богатыри!..

А Перун златоусый стоял в дыму от священных плах дубовых над всею землёю Русскою, и на серебряном лике его было полное благоволение…

XXII. БЕРЕЖЕНИЕ ЗЕМЛИ РУССКОЙ

И взломиша полки их.

И ещё год пробежал над Русской землёй. Было лето, и, как то всегда было, на Подоле уже собрались со всех концов земли караваны, чтобы идти с товарами заморскими и русскими в богатый Царьград. И вдруг в жаркий Киев прибежал из степей оборванный, обожжённый, исхудалый Берында и сразу на княжий двор бросился.

— Беда, княже, беда!.. Варяжко, дружинник беглый, подбил-таки окаянных печенегов против Киева, и они залегли пороги, чтобы перенять караван в землю Греческую… Смотри, не зевай, пошли передом дружину твою…

Князь щедро наградил беглого свещегаса и для бережения послал поперёд каравану своих богатырей с воями очистить путь. Поехал и Муромец. Это был его первый выезд в Степь. Снарядиться стоило ему не малых хлопот. Много коней стояло на конюшне у Володимира, но Муромец не мог облюбовать себе ни единого.

— Жидки… — убедительно говорил он со своей обычной медлительностью. — Хвост трубой, ногами так и эдак раскидывает, ушами прядёт, удила грызёт — знамо дело, девкам из терема глядеть любо. А державы в ем никакой нету. Ткни его легонько перстом промежду рёбер — и дух вон…

И он остался при своём толстоногом, широкозадом, мохнатом Гнедке, на котором притащился из земли Суздальской. Гридни, молодятина, животики надрывали.

— Да твой Гнедко и ходить кроме как шагом не умеет!..

— Так что? И больно гоже… — сказал Муромец, любовно оглядывая своего конька. — Мне торопиться, ребятишки, некуды… Скоро только блох ловят…

— А ежели степняки побегут?..

— А пёс с ими! И пущай бегут: держать не стану. А вот ежели который куда не следует полезет, тут уж не взыщи… Ох, молодятина, молодятина: молодой на битву, говорится у нас, а старый на думу…

Дразнить Муромца для молодятины было первым делом, но вывести суздальца из себя было очень трудно. «Не замай… — говорил он спокойно. — А то осерчаю…» Но раз его проняли-таки. Он схватил Якуна, первого головореза, одной своей могучей лапой за шиворот, другой за испод да как его в толпу гридней швырнёт — так те и посыпались кто куда, как городки! «Сказал не замай — и не замай…» — спокойно проговорил Муромец и, сопя, пошёл в оружейную прилаживать себе всё, что надобно…

Но дело не пошло. Ни одна кольчуга не влезала на него, мечи были не по руке, легки, щиты словно игрушки детские, а копья — пустяковые. А лука он даже и не выбирал. Не раз во время игр воинских он состязался с молодятиной в стрельбе. Пока помнит, остерегается, садит стрела в стрелу, а как чуть позабудется, натянет тетиву покрепче — хрясь, и лук пополам! Швырнёт его Муромец в сердцах в сторону и, сопя, в сторонку отойдёт. И, потужив, с помощью ковалей киевских он сам соорудил себе потихоньку всё, что требовалось: и кольчугу настоящую, и меч по руке, и щит добросовестный, и копьё, какое полагается. И лук в лесу дубовый хороший он себе вырубил было, да стал сгибать его и сломал.

— Ну, пёс с им!.. И так обойдётся…

И для смеху загнал он свою секиру в пенёк дубовый, чтобы молодятина вытащила его, — краснели, потели, ругались, а секиры вытащить не могли…

А князь Володимир все тем временем с Берындой занимался, расспрашивал бывалого свещегаса о том, как и где люди живут: любил князь покалякать со смысленным человеком.

— И в Суроже, княже, бывал… — рассказывал тот. — Это по-нашему Сурож он зовётся, а еллины его зовут которые Сугдеей, а которые Сига… тьфу: вот язык поганый!.. Си-га-ди-о-сом… И вот какой там, княже, в старину случай был… Жил там святой один, Стефан по-ихнему, жил-жил и помер. И вот по смерти его мало лет минуло, и привёл рать великую из Новгорода князь Бравлин, силён зело. Полонив страну ту, от Корсуни, он со многою силою подошёл к Сурожу. Десять дней тяжко бились они между собой, и, наконец, силою сломал ворота железные князь Бравлин, и вошёл в город, обнажив меч свой, и пришёл в церковь святой Софии, и разбил двери, и вошёл туда, где гроб святого стоял. На гробе был покров царский, и жемчуг, и золото, и каменья драгоценные, и сосудов золотых много…

— На что? — с любопытством спросил князь.

— Ни на что. Так… Из чести… — отвечал свещегас. — Ну, новгородцы, конечно, все то пограбили. И в тот же час разболелся их князь: рыло… тьфу… лицо его оборотилось назад и, лёжа на полу, он источал пену и вопил: «Великий и святой человек тот, который здесь лежит — он ударил меня по лицу и оно обратилось вспять!..» И приказал он боярам своим все награбленное возвратить. Они отдали и хотели вынести князя. Но он возопил: «Не троньте меня, ибо меня хочет изломать один старый святой муж! Он притиснул меня так, что душа вон выйти хочет. Тотчас выведите все войско из города, и да не возьмут воины ничего…» Войско вышло, но князь Бравлин не вставал. И сказал опять боярам своим: «Возвратите и вы все, сколько мы пограбили сосудов священных в Корсуни и везде, принесите сюда и положите на гроб Стефану». И это сделали. И паки в ужасе рече святый Стефан к князю (немножко запутался Берында: добрый был у князя Володимира мёд…): ежели-де не крестишься в церкви моей, то не возвратишься домой и не выйдешь отсюда… И возопил князь: «Пусть придут попы и крестят меня. Если встану и обратится лицо моё, крещуся». И пришли попы и сотворили над князем молитву и крестили его, как говорится, во имя Отца и Сына и Святого Духа, и обратилось его лицо опять. Крестились и бояре все. Но шея всё ещё болела у князя. И сказали ему попы: «Дай обещание, что отпустишь весь полон…» Отпустили полон. В продолжение целой недели князь не выходил из церкви, пока не дал великий дар святому Стефану. И, почтив город и граждан и попов, он отошёл восвояси. Слышав о том, другие ратные не смели нападать на город, а если нападали, то уходили посрамлённые…