Румпельштильцхен - Эд Макбейн

— Привет, — обратилась она ко мне.

— Меня зовут Мэттью Хоуп, — заговорил я, — я разыскиваю господина Миллера.

— Только что вышел на плантации, — ответила секретарша. — Может быть присядете здесь пока?

— А вы не знаете, как долго он там пробудет?

— Он пошел посмотреть, все ли в порядке, не случилось ли чего за ночь, — пояснила она. — Не думаю, что это надолго, он почти не отлучается отсюда.

— Все же я подожду его на улице, — сказал я. — Постою немного на солнышке.

— Я заодно и схватите простуду, — ответила мне на это она.

— И все-таки сегодня немного потеплее по сравнению с тем, что было вчера.

— Если и теплей, то не намного. Обещали, что сегодня будет едва выше пятидесяти. Не сказала бы, что это так уж жарко.

— Да уж, — заметил я, — но вы только представьте себе, что в других местах дела с погодой обстоят еще хуже.

— Это уж точно, — согласилась она.

Я вежливо попрощался и направился к выходу. Пересекая террасу в обратном направлении, я подумал о том, сколько же времени мне потребовалось на то, чтобы усвоить местные обычаи. Представьте себе, что в других места дела с погодой обстоят еще хуже. Господи Иисусе! Вдалеке показался еще один оранжевый пикап, он быстро ехал по дороге, бегущей между деревьями, поднимая за собой огромные клубы пыли. Я облокотился о крыло своей машины и терпеливо ждал.

На Двейне Миллере была огромная соломенная шляпа, пиджак из грубой хлопчатобумажной ткани синего цвета, голубые джинсы и коричневые ковбойские сапоги со вставками из белой кожи. Он показался мне более высоким, чем раньше, но это должно быть была всего лишь иллюзия, вызванная возвышавшейся над ним тульей шляпы. Миллер заметил меня еще из кабины своего грузовика, но даже после того, как заглушив мотор, он открыл дверь и спрыгнул на землю, он все же явно не спешил поздороваться со мной. Глядя себе под ноги, Миллер направился в сторону террасы.

— Мистер Миллер? — окликнул я, и ему пришлось взглянуть в мою сторону. — Я Мэттью Хоуп, я был вчера на похоронах.

Он внимательно вглядывался в мое лицо. Глаза у Двейна Миллера были такими же бездонно-темными, как и у его дочери, темно-темно-карие, словно угольки. У него были черные брови, точно такие же черные, как и баки, видневшиеся из-под полей шляпы. Нос же давал мне все основания записать его обладателя в члены поросячьей семьи — луковицеобразный, несколько курносый нос с огромными ноздрями.

— Я вас не припоминаю, — сказал Миллер.

— Я был там вместе с детективом Блумом.

Он продолжал пристально разглядывать меня.

— И что вам надо? — наконец спросил Миллер.

— Я был другом Викки.

— И что из этого?

— Я адвокат.

— Ее адвокат?

— Нет, но…

— Но что вам тогда здесь нужно? Мистер Хоуп, так кажется? Что вам здесь нужно, мистер Хоуп? Мы занимаемся здесь делом: выращиваем апельсины и продаем их бушелями.[6] Желаете купить апельсинов, мистер Хоуп?

Говорил все это Миллер с нескрываемым сарказмом, а глаза его горели злобой. Я не был знаком с этим человеком, это была наша с ним первая встреча; и я понятия не имел, отчего он был так груб со мной.

— Мне тут недавно звонил Тони, — снова заговорил Миллер, — так он уже доложил, что вы можете меня навестить.

— А-а…

— Я уже говорил ему, что ни о каком гребаном завещании мне не известно, но он все же объявил, что все равно, в любом случае его адвокат заедет сюда, чтобы лично задать мне этот вопрос. И вам, мистер Хоуп, я то же самое повторю. Никакого завещания не было.

— Откуда вы это знаете?

— Викки рассказала бы мне о нем. Я был у нее вечером в четверг, и тогда они ни словом о нем не обмолвилась.

— Мистер Миллер, а почему «тогда»?

— Да потому что по Викки было видно, что она до смерти чем-то встревожена. И если уж вы спросили меня об этом, то я вам скажу: Викки знала о том, что с ней случится. У нее же на лице было все написано. Страх. Совсем как когда-то в детстве, когда она была еще совсем маленькой и боялась грозы. Всегда пряталась под кровать, да так и лежала там, зажмурившись и прикрыв голову руками, всхлипывая и дрожа от страха. Вечером в четверг было почти то же самое. Конечно, она не плакала и не дрожала, ничего подобного не было, разумеется, нет, но это выражение страха у нее на лице, когда мы говорили о премьере. Я отговаривал ее, сам отговаривал и предупреждал, но ведь она же не послушалась…

— Мистер Миллер, а что вы говорили ей тогда?

— Сказал, что она совершает ошибку, устраивая премьеру в той дыре на Стоун-Крэб. Ведь она была звездой! А звезды не должны петь в каком-то задрипанном баре при ресторане! Я отговаривал ее. Грозился даже лишить наследства, если она посмеет ослушаться. Бес толку. Вот ведь упрямая маленькая сучка, она и в детстве такой была. Да я ее чуть было не прибил. Это у нее от матери. Та тоже упрямая была как ишак.

— И что вы собирались сделать, мистер Миллер?

— Ваш вопрос мне не понятен, — сказал он.

— Ну, когда обещали лишить Викки наследства.

— Мне почему-то кажется, что это уже вас совсем даже и не касается.

— Вы имели в виду трастовое соглашение?

Миллер уставился на меня широко открытыми глазами. Некоторое время он молчал, очевидно пытаясь решить для себя, а не блефую ли я. Наконец до него должно быть все же дошло, что мне на самом деле известно кое-что о том трасте, и что нет никакого резона отрицать его существование.

— Как бы там ни было, а я все равно не смог бы в нем ничего изменить, — проговорил он, — это безотзывной траст. Но вот Викки об этом ничего не знала. Я просто хотел напугать ее, оказать на нее подобным образом, если можно так сказать, давление. А вы откуда знаете об этом?

— Из ее завещания, — просто ответил я, — там есть упоминание о трасте.

— Я думал, что вам и вправду не известно, было ли завещание или нет.

— Я вам этого не говорил, мистер Миллер.

— Зато Тони, чтоб ему пусто было, уже сказал.

— Верно ли то, что Викки была бенефициаром по тому соглашению?

— А вот это уже вас никоим образом не касается, — огрызнулся Миллер, и сняв с головы шляпу, он протер носовым платком кожаную ленту, пришитую внутри. Я заметил, что на макушке волосы у него уже начали седеть. Миллер снова водрузил шляпу на прежнее место, засунул носовой платок в задний карман джинсов и глядя мне прямо в глаза, он вдруг заговорил, — Мистер Хоуп, позвольте мне разъяснять вам кое-что. У меня здесь нет ничего своего, ничего, что было бы записано на мое собственное имя, кроме принадлежащего лично мне дома. Все остальное — плантации, приобретенные мною мотели на Трейл, ценные бумаги — все это является собственностью траста. Когда Викки только-только начала свою карьеру в музыкальном бизнесе, ей едва исполнилось девятнадцать, а представления о деньгах у нее было не больше, чем может быть у лягушонка. И в этом она тоже вся пошла в мать. Вот я и учредил этот траст, чтобы у нее была хоть какая-то защита, чтобы уж быть наверняка уверенным, что ей не придется закончить свою карьеру, как это зачастую бывает у некоторых рок-звезд, вы конечно понимаете, кого я имею в виду, тех кто глотает разные таблетки и кончает жизнь самоубийством, или же тех, кто дожив до солидного возраста не имеют даже собственного ночного горшка. В среднем жизнь рок-звезды в бизнесе продолжается где-нибудь четыре или пять лет, да, мистер Хоуп, ну если очень повезет, то лет шесть-семь. Мне очень не хотелось, чтобы моя малышка, когда ей перевалит за тридцать заканчивала бы свою карьеру в сортире. Вот и все из того, что вам действительно надо знать.

— Мистер Миллер, — сказал я, — в завещании Викки распорядилась передать Элисон три четверти от суммы основного капитала и аккумулированного дохода и одну четверть своему бывшему мужу Энтони…

— Не смешите меня, — сказала мне на это Миллер.

— Это она составляла завещание, не я.

— И каким же образом она собирается распоряжаться тем, что ей еще не принадлежит? Ведь вы же юрист, не так ли? Ведь вы же прекрасно знаете, что только тот, кто учреждает траст, может решать, как и когда будут распределены доход и основной капитал.

— Но ведь бенифициаром-то по этому трасту была ваша дочь, разве не так?

— Разумеется, она им была. Но…

— Ну тогда, если срок трастового соглашения уже истек, основной капитал был бы ее, и она могла бы поступать, как…

— Он еще не истек.

— А когда он истекает?

— А это вас не касается.

— Если он истек до ее смерти, это меня даже очень касается. Ваша дочь распорядилась передать четверть причитавшейся ей суммы Энтони Кенигу. А это означает, что если деньги уже принадлежали ей, четверть…

— Хотите отобрать все это у меня? — спросил вдруг у меня Миллер, обведя широким жестом бесконечные акры апельсиновых рощ. — Все это, на что я потратил всю жизнь, дожидаясь того времени, когда Викки станет достаточно взрослой, чтобы самой управляться здесь? — он отрицательно помотал головой. — Так знайте же, господин хороший, у вас ничего не выйдет.