Поединок. Выпуск 3 - Виктор Вучетич

12. Кенар

Гора, крутобокая, взъерошенная, опоясанная у подножия кустами орешника, седловиной прогибалась вдоль берега. И дом сидел на ней, точно всадник — уверенно и лихо.

Широкие стекла веранды без всякого любопытства смотрели в сторону моря, где плавно перекатывались пологие просветленные волны, рождающие шум — устойчивый и мерный, словно тикание часов. Хотя справедливости ради нужно отметить, что единственные в доме часы не тикали уже больше недели, потому что голландская пружина, пережившая за долгий век многих хозяев, вдруг лопнула в прошлую среду. И фарфоровый пастушок в салатовой блузе и голубых панталонах не выскакивал больше из уютного шалаша, не играл на золоченой свирели. А в большой, отделанной дубом гостиной, с высокой, наряженной в цветную керамику печкой стало тихо, как при покойнике.

Михаил Михайлович Сковородников мучился бессонницей. Он был стар, немощен. И по давней привычке встречал рассвет на излюбленном месте — веранде. Его длинное, худое тело утопало в кресле-качалке, и оранжевый с синими разводами плед, прикрывающий ноги, касался некрашеного, но хорошо вымытого пола, еще не высвеченного солнцем, но чуть прихваченного несмелой розоватостью, что случается на рассвете близ моря, предвещая отменный, погожий день. Клетки с канарейками висели на выбеленной мелом стене. И маленький цвета яичного желтка кенар выводил трель в четыре колена, но непременно срывался на пятом. Старик в кресле морщился от неудовольствия и с прищуром, презрительно поглядывал на птицу. Он не любил бездарностей вообще.

— Все готово, профессор, — грек Андриадис говорил по-русски совсем чисто.

— Было что-то серьезное?

— Не очень, профессор. Механизм заржавел. Пришлось сменить пружину.

— А в часах ты не сможешь сменить пружину?

— У вас есть запасная?

— Нет.

— Всегда нужно иметь запас.

— У меня нет запаса, Костя.

— Часы старой работы, профессор. Такой пружины в Лазаревском не найдешь.

— А не в Лазаревском?

— В Сочи?

— Или дальше.

— Дальше я теперь не хожу.

— Раньше ходил?

— В молодости... В Турцию ходил, в Болгарию ходил...

— Ты много видел.

— Да, профессор.

— Я думаю, что ты все-таки контрабандист.

— Как вам угодно, профессор.

— Ты не обижаешься?

— Андриадис не может обижаться на профессора. Андриадис хорошо помнит, чем вам обязан.

— Ладно, — Сковородников потер пальцами виски, — приступай. Только без шума. Полагаю, тебя излишне предупреждать, что никто, кроме нас двоих, не должен знать об этом.

— Я могу дать клятву, — золотая коронка огоньком сверкнула во рту грека.

— Я верю тебе на слово.

— Спасибо, профессор.

— Ты со всеми так вежлив?

— Нет, профессор.

— Почему?

— Люди меня боятся.

— И справедливо?

— Не знаю.

— Ты носишь с собой нож?

— Только для самозащиты.

— Ну, с богом...

Андриадис понимающе кивнул. Направился к дверям из веранды в гостиную. Однако Сковородников остановил его.

— Там не сыро?

— Там сухо, профессор.

— Почему заржавел механизм?

— Железо. С ним всегда такая катавасия.

— Ты меня не убедил. Грек пожал плечами:

— Я не умею убеждать. Я говорю, что думаю.

Сковородников перевел взгляд с грека на кенара, который опять залился трелью и наконец вывел пятое колено.

— Не забудь завернуть ящики в рогожу.

— Я все помню, профессор.

13. В штабе 9-й армии

Уборевич сухо кивнул адъютанту. Развернул настольную лампу, отделанную розовым мрамором. И начал читать директиву, которую только что принесли из аппаратной.

«№ 1341/п

4 апреля 1920 г.

34 дивизия передается во всех отношениях в подчинение командарма 9, которому приказываю немедленно установить с ней связь, если первое время не удастся прямую, то через штарм 10. Левому флангу 9 армии ставлю задачу стремительным наступлением овладеть районом Туапсе и не позже 12 апреля очистить от противника все Черноморское побережье от Джубской до Гагра включительно. Командарму 9 выслать в Джубскую передовой оперпункт для обеспечения надежной связи со своим левым флангом.

О получении и отданных распоряжениях донести.

Вызвав адъютанта, Уборевич сказал:

— Попросите Мирзо Ивановича.

У Каирова было совершенно землистое лицо. Глаза, воспаленные от бессонницы.

— Передислокация частей девятой дивизии на Таманский полуостров, по нашим данным, завершена. Рыбаки настроены революционно, охотно предоставляют транспортные средства для десанта на Керченский полуостров.

— Обстановка в Туапсе? — спросил Уборевич.

— Осуществляется эвакуация войск морским транспортом...

— В сторону Крыма?

— Да.

— Этого как раз нельзя допустить.

— Нами организованы несколько диверсионных актов в порту. Мы располагаем точными цифрами о личном составе и технике. На большее сейчас трудно рассчитывать.

— Надо брать Туапсе, — решительно сказал Уборевич.

За окном сыпал дождь с градом. И небо было темным, словно поздним вечером. Гремел далекий перекатистый гром. Ветер хлопал форточкой, колыхал штору.

— Получена голубеграмма Перепелки. Внедрение осуществлено. Туапсинский гарнизон частично передислоцируется в поселок Лазаревский.

— Кто будет поддерживать с ней связь?

— Кравец. Тот человек, которого я послал спасти коллекцию.

— Коллекция — это хорошо, — почему-то грустно сказал Уборевич.

14. Дорога на Лазаревский

У въезда в Макопсе, маленькое, жалкое поселение, над обрывом прилепился дом, сработанный из неоструганных зазелененных сыростью досок. Над входом был нарисован усатый джигит в башлыке и грязно светлело пятибуквенное слово «Духан».

К удивлению Кравца, в духане торговали. Аппетитный запах жареной баранины и пригорелого лука стоял вокруг дома, точно туман на болоте. В неуютном, прокисшем зале с низким, обшитым струганым грабом потолком вытянулись, зияя щелями, два небрежно сколоченных стола, вокруг которых замерли тяжелые табуретки.

Стойка лоснилась клеенкой, розовой от вина. Бочонки за спиной духанщика распирало самодовольство. Казалось, оно перешло к ним от лица хозяина, мужчины дородного, гладко выбритого, с красными прожилками на щеках и шее.

Трое черкесов ели брынзу, запивая ее вином из узкогорлых глиняных кувшинов. За вторым столом перед тарелкой с шашлыком одиноко сидел человек в офицерском френче без погон. Он жевал баранину с каким-то редкостным безразличием, словно делал нудную, нелюбимую работу.