Анатомия любви - Спенсер Скотт

И вот ты! Снова в Чикаго. Сомневаюсь, что смогу когда-нибудь приехать туда. Чикаго – дом, в котором полно детей, и лужайка, которую никто не косит. Хью, однако, бывал там. Он теперь мотается по стране, словно бродячий торговец, хотя ему, разумеется, нечего продавать. Совершенно нечего. Он оставил практику и работает, когда у него с его нынешней подружкой заканчиваются деньги. Моет посуду, грузит товары. Все, что угодно. Но в Чикаго Хью возвращался с определенной целью, и причиной был ты. Он узнал, что твое дело будет пересматриваться. Полагаю, ты в курсе, что, когда разразилось несчастье, Хью здорово подружился с прокурором, и они так и остались друзьями. Хью узнал, что тебя, скорее всего, выпустят из клиники, и сделал все возможное, чтобы снова возбудить против тебя дело. Он упомянул об этом, когда звонил мне в последний раз, и, раз уж всплыла эта тема, могу добавить, что он был ужасно расстроен, поскольку понимал, что просчитался и ты скоро выйдешь. Разве я не говорила тебе, что в Хью ты обрел опасного врага? Как же ты мог настолько самонадеянно принять его медлительность за слабость? Ты считаешь астрологию ерундой, однако Хью – классический Телец. И неплохой провидец. Я не грохнулась в обморок от твоего звонка только потому, что месяц назад Хью предсказал, что ты найдешь меня и свяжешься со мной, и я, как ни странно, с тех пор ждала, что ты объявишься.

Хотя я совсем бедна, я живу одна, а значит, могу потакать некоторым своим слабостям. На самом деле мне следовало стать католичкой. Никто, кроме католиков, не воспринимает наслаждение так остро. Мне потребовалась целая вечность, чтобы полностью осознать, что я, вероятнее всего, останусь нищей до конца своих дней – разумеется, если только некий мифический богач с двадцатичетырехкаратной дырой в сердце не приползет ко мне на коленях. Мы с Хью начинали совместную жизнь без денег, только тогда это не казалось такой уж большой проблемой. Мы оба делали вид, что богаты, и, будучи образованными протестантами, мы притворялись, будто все общество – если не все мироздание – ставит перед собой цель удержать нас на плаву. Мы утешали себя классическим ложным утверждением: мы не бедные, мы находимся в стесненных обстоятельствах. Что в нашем случае было так же осмысленно, как для потерпевшего кораблекрушение семейства говорить о себе, что они «отправились в поход».

Я научилась держаться подальше от многих удовольствий. Рождение очередного ребенка вынуждало меня отказываться от очередной порции дорогостоящих желаний. Лишь одно из них никогда не умирало – я оберегала его, словно исчезающий вид, – моя любовь к дорогому шоколаду. Эта любовь пережила любовь к красивым книгам, подпискам на журналы, сумочкам из крокодиловой кожи и английским сигаретам. Шоколад победил бирюзу и золото, а равно и удовольствия попроще вроде кинопремьер или стирки рубашек в китайской прачечной. Но моя пылкая любовь к хорошему шоколаду не просто пережила все прочие удовольствия – она превзошла их. Ни слухи о выходе новой книги, ни прикосновение к ирландскому полотну не трогали меня глубже, чем тающий, медленно растворяющийся на языке кусочек швейцарского шоколада.

Поскольку в твоей семье все открыто высказываются за то, что надо делиться (твои родители такие ярые сторонники равноправия!), ты был здорово шокирован, узнав, что я прячу свой шоколад от остальных членов семьи. Обычно я неспешно смаковала припрятанное лакомство. Сказать по правде, шоколада таяло и засыхало не меньше, чем было съедено. Меня просто начинало трясти, когда я проходила мимо того места, где было что-нибудь спрятано. Иногда, разговаривая с Хью или с кем-нибудь из детей и держа руку на кленовой коробке для швейных принадлежностей, где под обрезками фетра и пустыми катушками лежало на пять долларов полугорького австрийского шоколада, я чувствовала, как по лицу растекается румянец, а сердце начинает буквально грохотать. Обычно я думала: «Господи, я же выдам себя. Меня уличат, я пропала!» Это все равно что встретить на улице любовника, когда он идет с женой, а ты с детьми – такое пугающее чувство, но доставляет огромное удовольствие. Тайны утешают, даруя личное пространство и возможности. Они иксы в твоем уравнении, не ведающие сострадания. Я притворялась, что эти тайники со спрятанными сладостями, непочатые запасы, запретные для всех остальных, в моем распоряжении. Еще до того, как ты превратил наш дом в свой, охота за моими сладостями сделалась семейным спортом. Иногда я просыпалась позже обычного, спускалась и обнаруживала, что дом перевернут вверх тормашками. Поиски моих запасов шоколада превратились в ритуал, и, как и с прочими дикарскими играми, никто в нашем большом, полном сквозняков, рассыпающемся доме так его и не перерос. Даже Хью принимал участие. Но ни у кого не было такой способности находить мои тайники, как у тебя. Из всех, кто болтался у нас по дому – родных, друзей детей, уборщицы, которую мы наняли на месяц, когда со мной случилось то, что Хью предпочитал именовать нервным срывом, а я сама называла просто возвращением в сознание, множества случайных знакомых, удравших из дома, хиппующих подростков, которые задерживались у нас, потому что наша открытость и любопытство неизменно воспринимались как слабость, – из всех этих дюжин с именами и без, с моральными принципами и совестью и без, ты был единственным, кто регулярно находил то, что я прятала. Ты ухаживал за Джейд не больше недели, когда начал разоблачать мои уловки. Я хочу сказать, Дэвид, что ты находил шоколад, о котором я напрочь забыла. Ты нашел плитку на дне коробки с бумажными платками, потом остатки шоколадки в книжном шкафу, убранные за старинную «Британику», которой никто не пользовался, поскольку из-за напыщенного слога дети не могли сдувать оттуда домашние задания. Ты нашел шоколад в подвале, засунутый за ржавую лопату для снега и завернутый в тряпки для защиты от мышей, и без малейшего труда ты угадал, который из кирпичей в камине вынимается. Когда остальным удалось заразить тебя духом искательства, единственным защищенным от тебя местом стала моя спальня, где время от времени я прятала что-нибудь в ящик с нижним бельем и куда ты не заглядывал. Почему, Дэвид? Из деликатности, такта или то была тактика? Должна признать, хорошо, что эти набеги совершал ты. По крайней мере, ты следил за тем, чтобы большая часть возвращалась ко мне. Тебе нравилось дарить мне то, что я сама припрятала. Ты был как собака, играющая с палкой: ну, брось! ну, спрячь! я тебя знаю!

У меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить, и я решила, что, поскольку ты начинаешь с нуля, без неприязни и обид, то сможешь достичь такого понимания меня, которое в некотором смысле превзойдет понимание моих родных. Все остальные были слишком озабочены и не желали видеть, что я несколько душевнее и способнее, что во мне сохранился тайный запас женственности, материнских чувств, самоотверженности – ведь они видели все это сквозь туман ожиданий. Я всегда считала, что ты обладаешь неким особенным, интуитивным пониманием меня, хотя часто то, что мы называем пониманием, оказывается признательностью, облаченной в другое платье. С тобой я могла говорить с полной уверенностью, что все сказанное мной не будет автоматически очищено от шелухи в поисках зерна истинного значения. Я могла шутить с тобой, ходить вокруг да около. Я могла намекать. Какое же это было облегчение. Ведь все остальные были так чертовски недвусмысленны.