Другая жизнь - Элен Алекс

— Вы совсем с ума сошли? — спросил Эйб Робинсон.

Но дедушке Ичи было не до обид на Эйба Робинсона. Перед ним чуть ли не вопрос о жизни и смерти стоял.

— Я должен знать, что не произойдет ничего предосудительного, — сказал дедушка Ичи.

— Да что тут может произойти? — сказал Эйб Робинсон. — Вы же видите, никто к вашей дорогой внучке и близко не приближается.

— Вы плохо соблюдаете условия контракта, — сказал дедушка Ичи, — вы постоянно заставляете меня волноваться.

— Как же я могу плохо соблюдать условия контракта, когда у вас любой мой шаг под контролем?

— Между ними очень близкое расстояние в машине, — стоял на своем дедушка Ичи.

— Э нет, не скажите, — сказал Эйб Робинсон, — эта машина достаточно широкая, мы ее с вами заранее измерили. Между главной героиней и ее садовником — ровно половина человеческого шага.

Пока пререкались Эйб Робинсон и дедушка Ичи, Джефф Дармер дал команду машинам ехать, а операторам снимать. Дедушка Ичи, видя, как его провели, едва не свалился с инфарктом прямо на проезжую часть.

Но он даже этого развлечения не мог себе позволить, ему нужно было контролировать ситуацию дальше. А потому дедушка Ичи прытко заскочил в свою машину, велел родственникам вести автомобиль, а сам вооружился мощным биноклем.

Большой кортеж, состоящий из полицейских машин и машин съемочной группы и машин ближайших родственников главной героини, в великой путанице и неразберихе двинулся обратно в путь. У светофоров собирались большие пробки, путь главной героини и ее садовника домой был снят с большим трудом.

В большой бинокль дедушка Ичи всю дорогу ясно видел все, что его интересовало. А еще он мысленно измерял каждый дюйм расстояния между своей драгоценной Камиллой и этим глубоко ему несимпатичным белокурым молодым человеком.

Но в машине с Алексом Мартином и Камиллой совершенно ничего не происходило. Оба они сидели прямо, почти не шевелились. За всю дорогу не вымолвили ни слова, а в сторону друг друга вообще так и не взглянули.

Когда к вечеру все машины въехали обратно в ворота особняка, переволновавшегося дедушку Ичи выносили из его машины чуть ли не на руках. И съемочная группа еще долго носила ему сердечные капли и тревожно спрашивала о здоровье.

Дедушка Ичи слабо махал рукой. Как будто бессильно говорил всем, мол, идите-ка вы все лучше куда подальше. Вместе с этим своим невыносимым и ужасным чертовым кино.

Когда же Эйб Робинсон, Джефф Дармер, Джек Марлин и Люк Беррер просматривали отснятый материал, то выяснилось, что в некоторых местах в кадр попали кинокамеры. Ничего с этим уже было нельзя сделать, надо было все переснимать заново, но Эйб Робинсон и Люк Беррер и не подумали ничего переснимать. Они плюнули на это и оставили все, как есть. Они решили на этом деле сделать еще одну изюминку этого необычного фильма.

И много позже, когда фильм уже собирались выпускать в прокат, всевозможными большими комиссиями поначалу все это было отмечено как издевательство над зрительским вкусом, чувствами критиков и общественным мнением.

Но только, в конце концов, когда этот фильм действительно привлек внимание всех именно своей необычностью, кадры с кинокамерами тоже оказались очень кстати. И они так же, как и все остальные спорные моменты фильма, вызывали улыбки и снисходительное одобрение и у разборчивых зрителей, и у строгих критиков.

— Знаешь, — сказала мне в тот день Камилла, — все люди постоянно спрашивают друг у друга, что такое счастье. А счастье — это просто жизнь.

Так проходило это жаркое, непредсказуемое и неповторимое лето.

18

К концу июля Эйб Робинсон, Джефф Дармер, Джек Марлин и Люк Беррер уже потихоньку ко мне привыкли. А Люк Беррер даже немного со мной подружился.

Эйб Робинсон постоянно был занят съемками фильма, Джефф Дармер и Джек Марлин были вовсю заняты своим бездельем. А Люк Беррер мог вполне уделить мне немного внимания и даже разрешить незаметно постоять рядом с ним во время съемок.

А еще к концу июля на съемки опять приехал неповторимый Даг Хауэр. Он уже успел за это время исколесить полмира, побывать во многих странах, встретиться с бесконечным множеством людей.

Он закончил съемки в тех двух фильмах, в которых снимался до этого, и начал сниматься в двух других фильмах. А сейчас он приехал довершить дела на киностудии братьев Тернеров, чтобы спокойно ринуться дальше в свою бескрайнюю, сложную и насыщенную жизнь.

Все люди мира могли подойти к нему достаточно близко, дотронуться до него и посмотреть в его глаза. И только лишь я одна не могла подойти к нему никогда.

Но ведь я и так знала, что он — солнце на моем небосклоне, и редко у кого в жизни было такое солнце вообще. И этого мне в моей загубленной жизни было вполне достаточно.

— Я видел, как ты на него смотришь, — сказал мне однажды Люк Беррер, — как ты к нему относишься?

— Это очень сложно объяснить, — сказала я.

— Объясни как можно проще, я постараюсь понять.

— Я хочу рассыпаться на тысячу мелких осколков, которые превратятся в звезды, и усыпать ими его путь. А он будет наступать на эти звезды и думать, что так и надо, так и должно быть.

Люк Беррер так громко присвистнул, что на нас оглянулись окружающие.

— Все в порядке, — сказала я Люку Берреру.

— С тобой действительно все в порядке? — не поверил он.

— Со мной действительно все в полном порядке, — заверила его я.

Судя по его настороженному взгляду, я поняла, что он совершенно мне не поверил.

— Слушай, — сказал Люк Беррер, — если тебе будет нужна какая-нибудь дружеская помощь, можешь всегда на меня рассчитывать.

— Спасибо, — сказала я.

Даг Хауэр выглядел еще более уставшим и постаревшим. Вся съемочная группа необычного фильма Эйба Робинсона с рабочим названием «Другая жизнь» боготворила его, ловила каждое слово и напряженно заглядывала ему в глаза, когда он молчал.

Даг Хауэр воспринимал все как должное, он был звезда, уставшая от внимания. До своей карьеры в кино он был плотником и садовником в Голландии.

— Представь, что он был бы сейчас каким-нибудь стеклодувом во Франции, — сказал мне Люк Беррер.

— Мир бы этого не перенес, — сказала я.

— Он из тех людей, которые постоянно уходят, — сказал Люк Беррер.

— Как солнце по небосклону, — сказала я.

— Я сделаю тебе много его фотографий, — сказал Люк Беррер, — быть может, это хоть сколько-нибудь скрасит твою печаль.

— Я заброшу эти фотографии в самый дальний и пыльный ящик моего письменного стола. Потому что моей печали это никак уже не поможет.