Воинствующий мир (СИ) - Старый Денис

— Мог Державин Гаврила Романович, но… — Цветаев не договорил, а Вяземский и сам догадался, почему замолчал Лев.

Державин, действительно, прибыл в Петербург сразу следом за Сперанским. Казалось, что он ринулся на выручку, но это было не так. Гавриле Романовичу было важно разобраться в причинах то ли ареста, то ли простого вызова Сперанского в столицу. И вот, когда Державин стал интересоваться судьбой своего гостя и, возможно, того человека, коего и другом назвать можно, сенатор и признанный поэт встретился с непробиваемой стеной. Долбить в стены Державин не желал. Гаврила Романович не смог бы оставаться недалеко от вершины власти, если бы вёл себя импульсивно и лез на рожон. Аккуратность в интригах позволяла ему быть и для власти приемлемым, и для тех, кому власть немила, оставаться своим человеком. Но вот добиваться, к примеру, аудиенции у императора, чтобы открыто просить за Сперанского, он не собирался.

Поэтому, когда некий казак Северин Цалко прибыл к Державину с письмом от арестованного, отослать которое, между прочим, стоило больших денег, Гаврила Романович даже не стал встречаться с человеком Сперанского. Ну, а Цветаева принял, тут пришлось Державину откровенно признаться, что не будет помогать Михаилу Михайловичу.

Всё так, но Державин всё же собирался действовать, но тихо, не привлекая к себе внимания. По крайней мере, Сперанский — интересный молодой человек с большими знаниями и просто феноменальной способностью зарабатывать деньги. Гаврила Романович посчитал, что такой соратник ему не повредит, если только удачно сложится с освобождением и реабилитацией честного имени. Державин никому не скажет, что пытается не только наладить связь со Сперанским, выйдя на своего давнего знакомого, коменданта Петропавловской крепости, но и через сенаторов создаёт общественное мнение о том, что Михаил Михайлович Сперанский — порядочный человек. Вот только делает он это, словно, исподтишка, медленно и осторожно.

— Я не говорил сперва, но господин Сперанский, на случай его опалы… — замялся Цветаев.

— Ну же! — потребовал Вяземский.

— Я отдал в публикацию два вирша под именем Надеждина и ещё один научный трактат, — нерешительно признался Лев Алексеевич. — Они не могут быть не замечены государем и обществом, даже при дворе. Это создаст к теме ареста лишнее внимание.

— Дайте прочитать вирши! — не выдержала Катя и под строгим взглядом отца даже не попросила Цветаева, а потребовала.

Коллежский советник и тот, кому Сперанский доверился, попросил прощения, вышел из комнаты и уже скоро принёс несколько листов бумаги.

— Сижу за решёткой в темнице сырой. Вскормлённый в неволе орёл молодой… — начала читать княгиня Оболенская, которая перехватила листы у своего племенника Андрея Ивановича Вяземского [А. С. Пушкин «Узник». Полное стихотворение см. в приложении].

— Да этот вирш, скорее, вызов, чем спасение. Смело, даже слишком. Но, да, сострадание у некоторых людей он вызовет. А ещё у читателя возникнет много вопросов о справедливости, — озвучил свои размышления Вяземский.

— Горит восток зарёю новой. Уж на равнине, по холмам грохочут пушки… — с нетерпением, сразу после того, как было продекламировано стихотворение «Узник», Оболенская стала читать иной вирш. — … и за учителей своих заздравный кубок подымает [отрывок из поэмы А. С. Пушкина «Полтава», см. по ссылке https://www.chitalnya.ru/work/3422985/].

В комнате установилась тишина. Каждый думал о своём. Катя мило улыбалась, внутренне убедившись, что всё-таки правильный выбор она сделала, когда сказала Сперанскому «да». Девушка даже позабыла, что её жених нынче может быть и преступником. Быть дамой сердца пиита, того, который настоящий и публикуется — это мечта почти любой девицы.

Вяземский не хотел признаваться, но он испытывал восхищение. Нет, не потому, что настолько понравился вирш про Полтавское сражение. Он поражался хитрости и коварству своего вероятного зятя.

«Чувствует, стервец, какие времена нынче», — думал Андрей Иванович. — «Описание императора Петра и Полтавскую битвы — очень сильный шаг. Так недолга из Петропавловской крепости прямиком в друзья к государю попасть».

Дело в том, что за последние полгода несколько ухудшились отношения со Швецией. Александра Павловна подверглась нападкам со стороны своего супруга, шведского короля Густава IV Адольфа. Выращенная бабкой, русской императрицей Екатериной Алексеевной, Александра воспитывалась в духе Просвещения. А супруг проводил политику, по сути, мало отличимую от того, к чему стремится и русский император. Густав Адольф слышит только своё мнение, ревностно относится к вере, при том жёстко критикует и запрещает любое просвещённое вольнодумство. Король упразднил все привилегии Упсальского университета, уволил многих профессоров и выгнал немало студентов. Всех, кто хоть на словах придерживался системы критической философии Эммануила Канта. При этом он игнорировал любые потуги некоторых групп в риксдаге воспротивиться подобным действиям короля.

Александра, и без того раздражённая отношением к ней супруга, как к женщине, имела неосторожность попробовать доказать, что Кант, на самом деле, нисколько не опасен для религии. Вот король и устроил демонстративную «порку» жене, даже обвинил в том, что Александра не всей душой приняла лютеранство, а всё ещё ортодокс. Между нелюдимым Густавом Адольфом и привыкшей к пышным балам бабушки Александрой давно намечался некоторый конфликт, тем более, что шведская королева, бывшая дочерью русского императора, никак не могла забеременеть, может потому, что редко разделяла ложе с мужем. Но все были убеждены, что Густав Адольф не решится на публичную ссору с дочерью русского императора. Нет, решился.

А что в Петербурге? После того, как император Павел Петрович узнал о ситуации в Швеции, в своей импульсивной манере начал нагнетать и провоцировать политику, которую в будущем могли бы назвать «перепокажем Кузькину мать». Возобновились разговоры про Северную войну, и что правнук Петра Великого способен охолонуть шведов и сейчас. Дошло до того, что император Павел прибыл к «Медному всаднику», той ранее ненавистной скульптуре с изображением Петра Великого, которая, впрочем, пока так не называлась. И вот два часа Павел Петрович стоял и смотрел в сторону, куда направлен взор первого русского императора, отлитого в бронзе. Вроде бы как он «смотрел» на Швецию. Конечно, надпись на постаменте, гласящая «Петру Первому Екатерина Вторая», была замазана краской, чтобы не нервировать нынешнего русского государя.

И вот в это же самое время будет опубликован вирш про Полтавскую победу. Весьма содержательный и образный сюжет, где главную роль играет кумир нынешнего императора — Пётр Великий.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся вдруг Вяземский.

— Папенька? — всполошилась Катя.

— Ох, и плут же твой жених, Катенька, — сказал Вяземский, убедивший себя, что всё будет хорошо.

— И когда сей вирш выйдет? — спросила княгиня Оболенская, также догадавшись о причине смеха племянника.

— На днях, — ответил Лев Алексеевич Цветаев.

*……….*……….*

Гатчино

25 июня 1797 года

Не выдержал государь и прелестей Петергофа. Всё вокруг напоминало ему былые времена, то самое «бабское правление». Все потехи, эти золотые скульптуры, фонтаны и шутейки были в понимании императора неуместными. Уже он, русский самодержец, упросил Аннушку Лопухину поехать на пару недель в Гатчино. Такое родное, привычное Гатчино.

Павел Петрович словно хотел закрыться ото всех, искал ту норку, куда можно забраться, и никто не найдёт. Гатчинский дворец был такой вот норкой. Это было место расположено достаточно далеко, чтобы многие беспокоили, и привычно, где каждый пост солдат-гатчинцев был известен государю, так как он лично расставлял караулы. Да, это уже не те, не его воины. Гатчинский полк был растворён в гвардейских частях, чтобы укрепить лояльность Павлу, и собирать вновь бывшее расформированным подразделение не было смысла. Теперь вся армия должна, обязана стать «гатчинцами», на то и направлена военная реформа.