1993 - Сергей Шаргунов

– Его всего на кусочки резали! – исступленно сообщила Ида, встретившаяся Лене возле магазина.

Потом стало известно: убит топором.

– Хорошо я с вами тогда не поехал, – размышлял Виктор. – Теперь весь приход на причастность проверять будут… Да и тяжелое дело: только увидел человека, а потом он того… Видать, его эти… из общества “Память” угробили. Он же еврей был.

– А ты сам не еврей? – поддела Лена. – Рыжий такой, и волосы вьются.

– Был бы я еврей, был бы поумней, на тебе бы не женился.

– Был бы муж еврей – не жили бы в нищете.

– Тебе чего не хватает?

– Всего! К морю за всю жизнь один раз свозил. И то Таню чуть не утопил.

Когда Тане было пять, они отдыхали в Ялте. Вставали на заре, спускались с горы на пляж. “Трусиха несчастная”, – отец затаскивал ее, вопящую, на глубину, где, поддерживая руками, учил плавать. В один из дней были большие волны, Виктор поскользнулся, потерял равновесие, и девочка сразу скрылась под водой, чтобы через несколько секунд быть выхваченной на поверхность и, извергнув соленый фонтан из глотки, заорать, как новорожденная. Плавать Таня так и не научилась, а Лена постоянно припоминала Виктору тот случай.

Гибель священника потрясла Таню, вернее, сразила фотография на экране и слово “убит”, и она даже онемела на полдня, но в то же время у нее было странное чувство, что она знала всё заранее. Лена отозвалась на убийство сильным порывом к церкви. Вместе с Идой Холодец и Ильей Ивановичем ездила по воскресеньям в пушкинский храм, осиротевший без убиенного, к его молодому преемнику с худой длинной шеей и серым пухом бородки. Потом стала ездить в Сергиев Посад в лавру, найдя себе спутницу – древнюю, но подвижную Софью Дмитриевну, носившую пестрые платки и лихо рассекавшую улицу, опираясь на клацающую клюку Таня несколько раз ездила тоже.

– У вас через день: то праздник, то пост, то праздник, то пост, – подтрунивал Виктор, отрезая сочный кусок буженины и укладывая на хлеб с маслом. – Будешь? Что у тебя опять? А? Многое теряешь! Свининка высший класс! Это же вопрос для кроссворда: “Людоед, помощник Робинзона, день, когда некоторые мясо не едят”.

– Пятница, – с тихим смехом угадала Таня.

– На, дочка, пожуй, награждаю! Нет, Лен, окрутят тебя монахи… Астрономия тебя не интересует, физика тем более, в технике понимаешь слабо, а в церковь бегаешь. Тебе, наверно, Бог представляется кем-то вроде тебя самой: сидит на телефоне в аварийке, – Виктор хрипло рассмеялся, подняв косматую бровь. – Только вместо звонков – молитвы.

– И что такого? Бог всё слышит! – Лена с хрустом откусила овсяное печенье. – Вспомнил бы сам, в какие позы вставал недавно.

– Потому и говорю, что по себе узнал: человек – существо слабое. Легко обработке поддается.

Зимой Лена незаметно перестала ездить на службы, а там позабылся и календарь постных дней.

В девяносто первом Лена проголосовала за Ельцина, Виктор наобум за Тулеева (“У меня на флоте дружбан был Аман” – “Твой Аман – один обман”), но им было даже лень спорить по этому поводу, и появление ГКЧП через два месяца они восприняли равнодушно. Они с самого утра погрузились в огород.

– Диктатура! Танки! В Москву еду! – известила, встав у забора, Ида Холодец. – Горбачева арестовали!

– Значит, провинился, – мелодично протянула Валентина, загоравшая на раскладушке (она гостила у Брянцевых).

– Вы уж, Ида Михална, будьте осторожны, под танки не лезьте. Зачем оно вам? – Лена, разогнувшись, сжимала тяпку.

– Ин Год ви траст! – гортанно крикнула Ида. – На каждом долларе написано. Первый принцип свободного человека. Бог не выдаст, коммунист не съест.

– Эту кашу теперь надолго заварили, – досадливо поморщился Виктор.

Следующие несколько дней лил сильный дождь, ГКЧП рухнул: историческим потопом смыло даже красный флаг с поссовета и стоявший перед его зданием бюст. Ида ходила по высыхавшему поселку и зычно поздравляла знакомых и незнакомых. В школе в сентябре она задала всем на дом топики – рассказать по-английски о путче и защитниках Белого дома.

Зимой был распущен Советский Союз, но Брянцевы этого не почувствовали; потом взлетели цены, и у Валентины сгорели все сбережения, зато в поселковый магазин завезли много нового: колбасы, сыры, ликеры, спирт, бананы, киви, конфеты “Баунти”.

Когда же папа сдвинулся на политике? Ни в тот год, ни на следующий. Родители не признавались, но Таня запомнила: к политике их подтолкнула всё та же Ида.

Да, Таня хорошо запомнила молочный день в декабре девяносто второго. Окна покрыла толстая изморозь, за изморозью гуляла и кружила метель, родители болели, не вставали со вчерашнего вечера; оба лежали в гостиной – отец на широком диване у стены, мама на тахте возле телевизора, – ругались, срываясь на бред, папа скрежетал зубами, мама квохтала. При этом, как сердцевина и источник простудного жара, целый день работал телевизор.

Утром Таня сварила молочную кашу, нарезала сыра, подала родителям, приятно чувствуя себя нянечкой в больнице, заварила чай со смородиновым листом. Наверное, это было отчасти психозом – совместная болезнь от утомленности совместной жизнью, но психоз захватил и Таню: она ощущала себя по-вампирски свежо и бодро. Она с удовольствием проверяла родительскую температуру, поправляла им одеяла, щупала лбы, приносила свежую воду, вдыхала кисловатый теплый воздух, отчего-то уверенная, что не заразится. Может быть, ее окрыляло то, что она оказалась такой нужной? Но для беспомощных родителей всё равно центром был телевизор.

– Лен, сделай звук, ничего не слышно!

– Тебе не слышно, сядь на стул и придвинься, а я и так почти оглохла. Хочешь мне осложнение на уши устроить?

К вечеру пришла Холодец – помогла с козой, которую подкупила, насыпав на ладонь соль. В ту зиму Ася стала брезговать комбикормом, ела его мало и неохотно, признавая только сухари, хлеб, сено и, разумеется, картофельные очистки, но не сырые, а обязательно вареные.

Ида держала ее ногами в красных штанах, Таня впервые мяла вымя, коза протяжно блеяла и трясла головой.

– Ер гоут из вери лайвли! – говорила Ида. – Ду ю ноу “лайвли”?

– Ес, – отвечала Таня, знакомая со всеми козырными словечками англичанки.

– Зис милк из фор ер пээрентс, изнт ит?

– Ec.

– Бе-е-е-е! – Ася как будто хотела докричаться с веранды до хозяйки.

Перед уходом Ида осведомилась с порога гостиной:

– Вы что смотрите? “Богатые тоже плачут”? Фу, пошлятина! Вы съезд лучше включите! Вот это сериал! Наш сериал, родимый, никакие актеры не нужны! Хасбулатов с Ельциным грызутся. А депутаты! Ну и рожи! А что несут! Ко мне друг детства из Майами приехал, поживет полгода, смотрим с ним, иногда так хохочем, что слезы вытираем. Говорит: “Такого нигде больше нет!”

– Спасибо большое, что подсказали, – сказал Виктор серьезно. – Будем смотреть. А на чьей стороне там правда, какое ваше мнение?

Ида подтянула шарф до глаз, чтобы не заразиться:

– Да всё абсолютно понятно. Ельцин ведет Россию вперед, а съезд тянет назад! Хотят нас обратно в колхоз загнать!

– Эх! – вздохнул Виктор.

Он относился к Иде со смущением и тяготившим его чувством вины. После того как ГКЧП провалился, все каналы телевидения заполнила пылкая поэма о победе свободы над тиранией, и его словно раздавило: ему было совестно, что он остался на огороде, в то время как женщина-учитель в одиночку, не зная исхода, отважно отправилась навстречу дракону. Да и Лена подливала масла в огонь: “Что ты переживаешь, мечтатель? Отсиделся на огороде в кустах смородины?”

На оставшийся вечер и весь следующий день Виктора захватил съезд. Кворум, законопроекты, прения, выступления с трибуны и в микрофоны из зала, электронное табло с цифрами голосования, въедливый ироничный спикер… Лена пробовала переключить, упиралась:

– Не могу эту дурь терпеть. Кроме тебя, никто больше этих болтунов не смотрит.

– А Ида?

– К Иде переселяйся, и смотрите хоть до посинения!

– Лен, не ори ты. Дай вникнуть. В кои веки хочу в политике разобраться.

Депутатов Лена, по-женски уважавшая силу, осудила с лету:

– Чего на них время тратить! Ты глянь, какие никудышные! Вон в бородавках весь! А этот – прямо сом в костюме. Вон – седой, гляди, гляди, седой в носу ковыряется! Моя бы воля – всех бы делом загрузила. Ой ты, Боже мой, какие усики! Усатик-полосатик… Надо же, соловьем заливается… И тридцати-то нет, а жизни учит.

– У всех своя забота, – пробурчал Виктор.

– И бабы… Бабы что здесь забыли? Иди обед готовь, белье стирай! Дети подрастут, спасибо не скажут.

– Может, еще гордиться будут, – сказал Виктор задумчиво.

– Может, и так, – согласилась Лена и передразнила детский писклявый голосок: – Спасибо, мамочка, столько наворовала, теперь никогда работать не буду!

– Ты в аварийке у нас тоже сиднем сидишь.

– Сравнил! У нас любой, особенно если выпьет, и сменщица моя любая, если допекут, так выступят – всех депутатов заткнут! Но нам за выступления никто денег не даст. Поставили бы друг против друга – нашу бригаду и депутатов самых горластых – узнали бы, за кого народ. Одного Клеща возьми!