Материалы биографии - Эдик Штейнберг

3. Слайды с Ваших работ смогу вернуть только после выхода следующего номера. На изготовление клише с них уже затрачены скудные журнальные средства, поэтому, несмотря на все Ваши неофициальные (или официальные) протесты, я ничего не могу изменить.

И напротив, я просил бы Вас прислать в предельно сжатый срок, к середине мая, какое-то количество черно-белых фотографий с Ваших работ. Те, что есть у меня, крайне плохого качества, с пятнами и царапинами. Кроме того, на них нет ни названий, ни размеров, ни дат. Публикация их в таком виде, несомненно, вызовет Ваши нарекания – но, что я могу сделать? Каждый раз я стою перед той же проблемой – отсутствием хорошего (технически) иллюстративного материала.

В заключение: досадно, что из недоразумений (неизбежных в нашей ситуации) делаются выводы космических масштабов, призывается в свидетели Бог и т.д.

Мне хотелось бы, чтобы журнал стал общим делом для всех заинтересованных в сохранении русской культуры. Я призываю к сотрудничеству всех, независимо от кланов. В одном номере нельзя объять необъятное, но если журнал выживет (в основном проблема – финансовая), то к 10-му номеру через него пройдут все активно работающие художники, все авторы, пишущие о неофициальном искусстве. Не хватит ли на нас дрязг, бузотерства и личных амбиций, не пора ли подумать об общем?

Буду рад всем формам сотрудничества. И не хотелось бы тратить время на ненужные препирательства.

С самыми искренними пожеланиями,

Пишите и дайте мой адрес всем художникам.

Спасибо за отрывок письма Эль Лисицкого.

Э. ШТЕЙНБЕРГ – Ф. СВЕТОВУ6

Москва–Усть-Кан

1

Дорогой Феликс, получил от тебя большое письмо. Я послал тебе сразу, как только ты объявился в Коксе, – тоже, но, увы, почему оно не доехало до тебя – трудно понять. Может, так же оно затеряется, как судьбы людей (наших знакомых) 60–70 годов. Ты очень правильно понял свою жизнь, как знаки, которые заранее предопределены и даже больше. Мне думается, что в этом судьба и человека, и художника. Казимир Малевич – это не просто «Черный квадрат», а история нашей любимой России. И Малевич умирает в черном квадрате, чтобы заново родиться. Нужно умереть, чтобы родиться, – истина, рожденная жизнью. Любовь, да я никогда и не сомневался в наших отношениях, но, увы, мне (да и тебе) не хватало просто терпимости. Тут сам черт что-то перепутал – а где юмор. Русская поговорка «От сумы да тюрьмы не зарекайся» – есть сегодняшняя правда – любовь к ближнему.

Что у нас происходит. На Пушкинской наша бедная собака постарела, и, видимо, конец неминуем. Мы ее как-то подняли (эту хозяйку жизни), теперь на кровать ее приходится втаскивать. Она рычит, но не кусает. Кусала она только своих хозяев и покровителей. За два дня до смерти Марта я с ним разговаривал, гладил его, и он вильнул хвостом, потом лизнул мне руки. Почему у Ноя нет собаки – очень и очень странно и несправедливо. Видимо, собакам дано право – вечного Жида.

Год весь я неплохо работал, кое-что выудил из прошлогоднего года летом. Становлюсь примерным «передвижником». Галочка кое-как скрипит и что-то колдует. Пора выезжать в Погорелку – а то сгоришь от усталости после зимней пустоты-спячки.

Хочу к вам приехать осенью. Исполни для меня маленькую просьбу. Что мне нужно привезти из рыболовных снастей? Мне кажется, что неплохо откушать местной рыбки при встрече. Если не трудно тебе, то мою просьбу уважь. Старичок, неплохо и тебе научиться этому милому делу. Рядом река бывает не всегда.

Как ты себя чувствуешь? Физические силы ох как нужны, в том числе и для того, чтобы собирать грибы.

Когда мой папа умер, я увозил его из города Кимры Калининской области. Это старый русский город, не тронутый современностью, есть храм, и от Москвы 2–3 часа ходу. После Кокса вам где-то нужно жить. Я хочу с Витей поехать туда. Меня этот город удивил, но первый взгляд не всегда бывает верный. Важно не то, что ты видел, а чего не видишь. Но подумать об этом неплохо. Время летит в наших годах быстро, но я немножечко вильнул в другие дебри.

И еще о себе. Квартира на Пушкинской пока на месте. И, конечно, уезжать из нее неохота. В мастерской скоро и двинуться будет трудно – вся забита работами.

Была выставка на Крымском (в доме художника) «20 годы и современность». У меня повесили одну из последних работ. Вторую сняли (памяти В. Вейсберга, 1985 г.), причем сняли сами художники. Место это «престижное», но я получил немного комплиментов в свой адрес. Может быть, мое упрямство (НЕ Я) получает «адрес и крышу» – место для чего я работаю более 30 лет. И еще я выудил от показанных мною работ, что терпение и терпимость – два близнеца, а стиль художника – его жизнь. И одна жизнь и юридически, и нравственно имеет право (данное Богом) на автономность. Я не хочу сказать, что «выхожу один я на дорогу», это сказал русский гений. Но он это сказал, не обладая манией величия и зная Творца. Опять эти проклятые вопросы жизни и жизней.

Прости меня Феликс, что я большой путаник и что себе изменять не хочу. Но грех жаловаться. Возраст мой подходит к 50, и я до сих пор живу (вспоминая весенние ледоходы и льдины, выброшенные на берег Оки, ох как это было давно). Помню очкастого интеллигента с молодой собакой на поводке, потом превратившегося в ту же льдину, только теперь выброшенного на берег реки с другим названием. Образ этот мне продиктован твоим письмом – а это так. «Страшная штука – жизнь», – говорил папаша Сезанн.

Целую тебя, Свет, и надеюсь выпить с тобой и откушать местной рыбки. Целую дорогую Зою. Что нужно Вам – пишите. Дети и внуки ваши – очаровательное семейство. Целую Вас – Ваш Эд.

Прости меня за ошибки в письме, и ты пиши разборчиво.

2

Дорогие Галочка и Эдик!

Я зачем-то ждал письма от вас, хотя сам хотел написать сразу. Это никак не было гордостью или состоянием в том – нужно ли вам мое письмо. Просто так, вроде бы, положено по протоколу; потом Витя сказал, что Эдик написал большое письмо, и я ждал его уже вполне конкретно.

Письма нет, оно могло пропасть, хотя, словно бы, все письма доходят. Очевидно, следует посылать заказным, больше шансов. Как бы то ни было, у нас не те отношения, когда возможно чиниться, и «протокола» уже нет и никогда не было, а есть только любовь, которая, несмотря на все, порой непростые наши отношения, однажды возникнув, никогда не иссякала, а как мне думается, становилась все более глубокой.

Я хорошо помню первую нашу встречу в Тарусе, убежден в том, как важна была мне наша сразу окрепшая дружба и какую роль сыграла она в моей судьбе. Сам новый для меня и удивительный в ту пору стиль отношений, сама возможность жизни и творчества в Реальности и многое другое, что в тебе в те годы меня поражало. Наверное, потом многое увиделось иначе, а слабости близких замечаются острее, чем слабости собственные. Но чувство осталось навсегда, оно никогда не уйдет, и ему – этому чувству я обязан многим. Жизнь была во многом разная, она сводила и разводила нас, но, повторяю, чувство и убежденность в чувстве ответном всегда оставалось. Поэтому мне так просто и радостно было всегда приходить к вам, никогда не было трудно, даже после долгих расставаний и тяжелых разрывов. Просто я знал, что вас люблю, и никогда не сомневался в ответной вашей любви.

Мне это было важно и в минувшем году. Это был трудный, но для меня, без сомнения, необходимый опыт, сегодня я и представить не могу себя вне его. Попросту говоря, мне в натуре недоставало того, что коснулось меня еще в детстве, обожгло, а потом ходило рядом всю жизнь – тюрьма. Хотя было бы противоестественно и всего лишь тщеславие, если бы я того хотел. Но Бог сам знает, что нам нужно, и это Его знание необходимости для меня того, что случилось, я ощутил и понял мгновенно, в первые же дни. Быть может, поэтому мне и было просто в самом трудном, остальное всего лишь ступени в тех лестницах, которыми ты там идешь, а когда на подъем не хватает дыхания, это всего лишь слабость, чисто физическая или поверхностно-душевная, и ее легко преодолеть тем главным пониманием. Но на каждом новом марше той лестницы тебя ждут открытия. Вот скажем: твоя беда – пустяк в сравнении с бедой того, кто рядом, тех, кто рядом (а их множество); с тебя сползает, как шелуха, множество, ставших за долгие годы привычной одеждой, представлений о жизни; даже твоя главная защита, щит, броня – воспоминания о близких, дорогих тебе людях и событях – уходят, растворяются, ты уже знаешь (сначала только интуитивно) – об этом нельзя, тут опасно. Та самая душевность, которая всегда казалась защитой, становится заманом, за ней бездна, в которую ухнешь, не выберешься. Легкомысленная убежденность в собственной удачливости, ставшая второй натурой, всегдашняя надежда – авось, пронесет или как-то, но обойдется, как всегда, кончится хорошо, сменяется уверенностью – будет только хуже. И еще многое другое, принципиально новое, незнакомое, чужое и странное. И ты понимаешь, сначала не умом, а каким-то чувством, что истинная надежда только в том здесь, что если ты не изменишься именно в этом направлении, если не доверишься этому еще не осознанному тобой чувству, не откажешься от шелухи и привычной одежды – пропадешь. Другими словами, если ты не поймешь – никак литературно, а на самом деле, что ты умер, то ты покойник, а потому нет и быть не может пустой надежды на жизнь прежнюю, если этого с тобой не произойдет – ты погиб. Но зато, если это произошло, все становится на свои места. Ты внезапно оказываешься в каком-то удивительном мире, тебя окружают люди бесконечно несчастные, и ты их не можешь не любить, потому, как совсем реально, в натуре, а не в книге, понимаешь, видишь, как страждет в них Тот, Кто задумал о человеке совсем иное. В какие-то моменты ты даже становишься счастлив от того, что ты здесь, с ними, тебе страшно, что ты мог их не узнать и не разделить с ними то, что тебе положено – пайку и шконку. Т.е. новый мир, в котором ты оказался, на самом деле, значительно более глубок. И тебе уже не жалко мир прежний, как не жалко сползшей с тебя шелухи, они не были нужны, они не для жизни, а для чего-то, о чем и вспоминать неловко. Причем все это никак не самозащита и панцирь, одеваемый всего лишь на время для того, чтобы конкретно не пропасть, а потом, выкрутившись, поменять его на прежнюю шелуху. Это уже твой обретенный мир, ты не хотел о нем знать, радовался шелухе и занимался только тем, что украшал ее в зависимости от сезона. Теперь ты уже ни за что не вернешься к жизни прежней, ты всегда будешь зэком. Теперь навсегда.