Аргонавты - Мэгги Нельсон

сегодня утром.) Если суть квирности — в расшатывании нормативных сексуальных представлений и практик, не входит ли в их число и представление о сексе как об альфе и омеге? Что, если Беатрис Пресьядо[70] права, — что, если мы вступили в новую, постфордистскую эру капитализма, которую Пресьядо называет «фармакопорнографической», чей основной экономический ресурс — не что иное, как «неутолимые тела множеств — их хуи, клиторы, анусы, гормоны и нейросексуальные синапсы <…> [наше] желание, возбуждение, сексуальность, соблазн и <…> удовольствие»?

Столкнувшись с молниеносной скоростью этого «нового возбуждающего психотропного панк-капитализма» [Пресьядо] — особенно будучи истощенной, — я всё больше хочу променять разврат на усталость. Покуда я не могу бороться со своим состоянием, по крайней мере сейчас, я пытаюсь у него учиться; еще одно «я» — вскрыто.

Я впервые встретила Седжвик на аспирантском семинаре под названием «Неэдипальные модели психологии». В качестве вступления она объявила, что начала ходить к психотерапевту, потому что хочет стать счастливее. Чтобы грозный теоретик-тяжеловес признался в подобном! Это изменило всю мою жизнь. Затем она безо всякого промедления сказала, что хочет быстро со всеми познакомиться, сыграв в игру с выбором тотемных животных.

Тотемных животных? Неужто я только для того и променяла укуренный Хейт-Эшбери своей молодости на хардкорный интеллектуальный Нью-Йорк, решительно бежав от игр с выбором тотемных животных, чтобы вдруг оказаться вовлеченной в эти игры в университетской аудитории? По спине у меня пробежал ледяной холодок фобии идентичностей: отсюда недалеко было и до карточек, маркеров, определений.

Вероятно, предвосхищая этот ужас, Седжвик объяснила нам, что в игре есть лазейка. Она сказала, что мы можем назвать и другое животное, создать своего рода ложную идентичность — например, в том случае, если у нас есть «настоящее» тотемное животное, которое мы не хотим разглашать.

У меня не было ни того ни другого, так что я просто нервно потела, пока мы шли по кругу. Когда очередь добралась до меня, я брякнула: Выдра. Что было по-своему правдой. Тогда мне казалось важным быть и чувствовать себя увертливой. Быть маленькой, гладкой, шустрой, одинаково ловкой на суше и в воде, проворной, способной. Я тогда еще не знала о книге Барта «Нейтральное»[71], но, если бы знала, подняла бы ее на флаг; Нейтральное как то, что противопоставляет догматизму, понуждающему выбирать ту или иную сторону, иные сценарии: спастись бегством, исчезнуть, возразить, переопределить или отринуть понятия, воздержаться, отвернуться. Так что выдра была замысловатой маской, подменой, еще одной идентичностью, из которой я точно могла выскользнуть.

Но, кем бы я ни была и кем бы с тех пор ни стала, теперь я уверена, что изворотливость — это еще не всё. Теперь я знаю, что у выученной уклончивости есть свои ограничения, что она по-своему препятствует определенным формам счастья и удовольствия. Удовольствию от постоянства. Удовольствию от настойчивости, упорства. Удовольствию от обязательств, удовольствию от зависимости. Удовольствиям обыкновенной преданности. Удовольствию от признания, что можно переживать одни и те же озарения, делать те же заметки на полях, возвращаться к прежним темам в собственных текстах, заново познавать уже известные эмоциональные истины, переписывать одну и ту же книгу — не из-за собственной тупости, упрямства или неспособности меняться, а потому что из этих итераций и состоит жизнь.

«Множество людей, занятых во всевозможных профессиях, получают удовольствие от своей работы, — однажды написала Седжвик, — но нечто совсем иное происходит, когда удовольствие не только получаешь, но и открыто демонстрируешь. Мне бы хотелось, чтобы это „иное“ произошло».

По мнению Седжвик, один из возможных счастливых исходов в том, что удовольствие не только возрастает, но и становится своей собственной целью: чем чаще оно переживается и демонстрируется, тем более всеобъемлющим, более вероятным, более привычным оно становится.

Но, как прекрасно была осведомлена Седжвик, есть и другие, гораздо более мрачные сценарии. Вот известный случай из ее собственной жизни. В 1991 году, когда Седжвик диагностировали рак груди, ее эссе «Джейн Остин и мастурбирующая девушка» распространилось среди ярых поборников культуры правого толка еще до того, как Седжвик успела его закончить. (Они нашли название в материалах Ассоциации современного языка и понесли о нем дурную весть.) Одновременно с известием о своей болезни Седжвик столкнулась с мерзким глумлением над «журналистской голограммой с [ее] именем», о чем она пишет: «Не знаю, как сказать помягче: в тот момент, когда мне особенно нужно было приложиться к источнику жизнелюбия и процветания, он оказался пуст — истощенный расточительством современной культуры». Затем она перечисляет некоторые из «тысяч вещей, указывающих на приговор, который выносится жизням квиров и женщин, а также жизням бедных и не-белых людей». В наших головах этот приговор может зазвучать хором голосов, подавляющих нашу способность сопротивляться болезни, страху и обесцениванию. «[Эти голоса] взывают к нам, — говорит Седжвик. — И они убийственно ясно слышны».

Согласно интерпретации Седжвик, ее критикам показалась безнравственной не только увязка канонической писательницы с отвратительной химерой самоублажения. Куда больше их возмутило, что писательница или мыслительница — будь то Седжвик или Остин — находит счастье в своей работе и не скрывает этого. И уж совсем возмутительно то, что в культуре, которая высасывает последние соки из гуманитарных наук и любого другого труда, выбранного сердцем и не служащего богу капитала, — эта бессмысленная извращенная работа женщине не только приятна, но и приносит деньги — и порой немалые.

Большинство моих знакомых писателей лелеют навязчивые фантазии об ужасных неприятностях — или Ужасной Неприятности, — которые случатся с ними, когда и если они выразят себя так, как им хочется. (Куда бы я ни отправлялась как писательница — особенно в обличье «мемуаристки», — подобные страхи, по-видимому, первым делом возникают у людей в голове. Превыше всего люди жаждут разрешения, гарантии против плохих последствий. Я стараюсь преподнести первое; второе — не в моих силах.) Когда я опубликовала книгу «Джейн: убийство» об убийстве младшей сестры моей матери, произошедшем в 1969 году, я тоже пестовала ужасные страхи: главным образом, что меня, как и Джейн, убьют — в качестве наказания за писательскую трансгрессию. Для того чтобы развязать этот узел и предать его нити ветру, мне потребовалось написать не только ту книгу, но и ее незапланированное продолжение.

Эта история — уже дело прошлое, особенно для меня. Я привожу ее здесь, потому что за несколько месяцев до зачатия Игги мою жизнь прервало вмешательство сталкера — мужчины, одержимого убийством Джейн и мной, поскольку я о нем написала. Все началось с сообщения на рабочем автоответчике: мужчина сообщил, что моя тетя «получила по заслугам», и выругался. Он