Мастера и шедевры. Том 3 - Игорь Долгополов

Один почтенный живописец как-то мне бросил в раздражении:

«Вы, Дейнека, по существу, художник в советском масштабе. — Тут старый маэстро снисходительно похлопал меня по плечу. — А я живописец в мировом масштабе».

Я не назову его имени.

Бог с ним!

И ведь дело не в этом. — Тут Дейнека заразительно рассмеялся. — Я ведь вовсе не возражаю против звания, которое он мне присуждает, я люблю и уважаю масштабы своего государства, не самого маленького в мире.

Эстафета.

Но все же мне хотелось бы заметить следующее. История мирового искусства еще не имела примера, чтобы истинно большой художник не любил свою Родину, не любил свой народ. И не воспевал бы их красоту. Вот почему мой строгий критик напрасно тщил себя мечтой стать классиком «мирового масштаба». К сожалению, он был всего лишь вялым эпигоном.

Вот и все.

Мы с тобой засиделись.

Дейнека встал. Широкоплечий, массивный, седой.

Лицо с резкими морщинами много передумавшего человека.

— Ты ведь знаешь, у меня нет детей. Так сложилось. Мои дети — мои картины, и я хотел бы, чтобы они были хорошими гражданами нашей Родины.

Он подошел к широкому окну. Весенний ветер колыхал шторы. Москва, необъятная, бескрайняя, искрилась миллионами трепетных огней.

Был май 1969 года.

Семидесятая весна Александра Дейнеки.

— Как славно быть молодым! Кровь гудит в жилах. Сердце чеканит каждый удар. Хорошо! — промолвил Дейнека.

Он сидел в любимом глубоком кресле. Тяжелые, массивные руки спокойно лежали на коленях. Мастеру нездоровилось.

— Как прекрасно летним вечером бродить по парку. Навстречу идут молодые люди, смеются. И вдруг где-то вдалеке заиграет оркестр. Вальс или марш.

Я, наверное, примитивен? — Александр Александрович улыбнулся.

Пламенеющий май рвался в закрытое окно.

Лучи солнца зажгли яркие блики на банках с гуашью, убежали с подоконника, взобрались на стены, рассыпались на полотнах Дейнеки. Вот солнечный зайчик запутался в букете васильков, стоящих у изголовья спящего малыша, и вмиг на холсте ослепительно вспыхнул синий костер полевых цветов.

Беспощадный свет весны резче очертил глубокие морщины на лице Дейнеки, блеснул в редких сединах. Годы. Неумолимые годы не прошли даром. Но глаза художника были юны. Острые, живые. Неустанно, порою тревожно словно ощупывали тебя.

Купающиеся девушки.

— Расскажи, как получается экспозиция в Академии? Не густо ли висят работы? Где поставили «Оборону Петрограда»?

Он на расстоянии трепетно чувствовал каждый метр развески своей выставки.

Вопросы.

Вопросы…

Ведь в эти первые дни мая 1969 года заканчивалась развеска юбилейной выставки Дейнеки, приуроченной к семидесятилетию художника.

Это был его отчет.

Плод полувековой работы.

Там, на Кропоткинской улице, в залах Академии художеств, шла шумная, радостная суета.

Стучали молотки. Двигали холсты. Спорили, радовались…

На Большой Бронной, где жил Дейнека, было тихо. Еле слышно за окном ворковали голуби, и добродушно ворчала весенняя Москва. Художник был болен. Но не сдавался.

— Великая сила — слово. Вот посмотри, нашел старые записи и будто помолодел на полвека.

Я взял листки, исписанные простым карандашом. Это были отрывки дневников мастера. Сколько любви к жизни сквозило в каждой строке:

«Бывает, вас охватывает задор, прилив энергии, мышцы пружинятся, по телу проходит холодок бодрости.

Вы как бы только что, поутру вышли из холодной реки.

Вам хочется куда-то бежать, сбросить запасы лишней энергии, растрачивать ее большими пригоршнями, со смехом и задором смотреть на жизнь, слушать ее, ломать, подминать и строить… Теперь мы — свободные в искусстве, — и свободные не внешне и показно. Нет, мы видим свободу, она наша, и вот отчего я глубоко верю в большое искусство наших дней. Красивое искусство современности — это наше самое молодое, чистое, самое красивое. Кого не захватят наши дни? Кто останется к ним равнодушен?»

Дейнека встал.

Подошел к афише, приколотой кнопками к стене.

Вернисаж приближался.

Александр Александрович готовился к этому дню. Обсуждал с супругой Еленой Павловной программу концерта юбилейного вечера.

Телефон не умолкал.

Никитка — первый русский летун.

Квартира была вся уставлена цветами. К художнику приходили друзья, товарищи по Академии, ученики.

Кто мог подумать, что Дейнеке было не суждено увидеть свою выставку…

Необычна, удивительна судьба Александра Дейнеки. Ровесник века, он пережил вместе с любимой Родиной все ее радости и печали. Великий художник-реалист, он был еще поистине и великим романтиком, воспевшим в эпических полотнах весь пафос истории своего народа. Он жил бурно, неуемно радуясь и гневаясь, ликуя и огорчаясь.

Сложный, как время, — таков Дейнека.

В его доме не было очков. Он был зорок до последнего дня. В его доме не было масок. Он был честен и прям до предела. Он был скуп на слова и щедр в своих привязанностях. Его живопись тонка в буквальном смысле слова. Есть холсты, на которые не истрачен даже тюбик краски, но каждая его картина — плод огромного духовного напряжения и творческого огня.

Враг пустозвонства и фальши, Дейнека раскрывал в своих полотнах себя, свое честное сердце, свою чистую, светлую душу. Он любил жизнь, красоту человека, он любовался природой, ненавидел уродство, презирал трусость, был тверд в своих убеждениях.

Его жизнь — пример искренности, и поэтому его картины сотворены как бы одним дыханием, предельно, до гениальности просто. Ему не нужно было переписывать однажды сделанное не потому, что ему нечего было больше сказать, а потому, что, однажды сделав, Дейнека вкладывал в каждый мазок и удар резца весь опыт, всю мудрость, всю силу страсти. Он много и до последнего дня работал. Работал и учился. Он преклонялся перед великими мастерами Ренессанса, боготворил Рублева.

Он однажды сам увидел мир и удивился.

Удивился до прозрения, как человек, впервые увидевший нашу планету. И этот восторг прозрения он передал людям, воплотив его в поражающий ряд картин, неповторимых по свежести, кристально чистых, с короткой, известной всему миру подписью — Дейнека.

16 июня 1969 года. Академия художеств…

Центральный, большой зал выставки работ Александра Александровича Дейнеки.

На стенах его картины. Солнечные, полные любви к прекрасному. Утверждающие жизнь.

В глубине зала гора цветов. Соратники, друзья, ученики окружают постамент. Венки, венки, венки.

И среди этого разноцветья — строгий, словно чеканный профиль Мастера.

Мужественный. Простой. Крупный…

Навеки успокоились руки великого труженика.

Речи. Речи. Музыка.

Последний путь.

Полотна провожают своего творца.

Дейнека ушел.

Он ушел от нас в те солнечные июньские дни, когда открылась выставка его работ — плод полувекового труда, плод его любви и страданий, раздумий и радостей.

Дейнека часто говорил:

«Мои картины — мои дети».

И на выставке 250 его детей. Они расскажут потомкам об эпохе, в которой жил и творил художник. Пройдите по залам Академии художеств, и вы услышите их голоса. Одни из них суровы и гневны. Вы слышите рев снарядов и визг бомб, звуки маршей и чеканный ритм шагов стальных шеренг солдат революции. Иные голоса нежны, и до вас доносится ровное дыхание спящего младенца, шелест листвы берез, пение вольного ветра.

И они будут жить и бороться за дело своего создателя. Жить вечно…

Ново девичий.

Слепящее солнце. Пение птиц. Оркестр. Тишина. Слова друзей. Помню, как сквозь сон, называют мое имя «от учеников».

Три долгих, долгих ступени.

Вижу сверкающее высокое небо.

Лицо учителя.

Разве скажешь в эти минуты, кого потеряло наше искусство.

Какой огромный, чистый человек ушел от нас.

Как случается, что в одном или другом человеке сосредоточиваются, собираются частицы звездного вещества своего времени и он оставляет в искусстве, поэзии, музыке неизгладимый след, как бы выражая всю любовь, весь гнев, всю нежность своей эпохи?

Что заставляет юношу из провинции, сидящего в холодном, нетопленом общежитии, с полупустым желудком, ежась от сырости, в накинутой на плечи потертой шинели, сгорбясь на скрипучей, покрытой серым казенным одеялом койке, несмотря на весь этот осточертевший, до боли в затылке будничный, полуни-щенский быт, все же видеть в своем времени свет великой веры и ежедневно, ежечасно, ежеминутно накапливать и накапливать его в своем сердце, в своей душе, чтобы потом, через годы, этот ликующий свет новой красоты отдать целиком людям, которые ждут ее, эту не всегда уютную, непривычную, порою колючую, но всегда поражающую до боли, до слез, до улыбок новую правду искусства?