Чужой портрет (СИ) - Зайцева Мария

А на самом деле, здесь царит мягкая, уютная атмосфера, домашняя, я бы сказала. Разномастные столики и стулья, на стенах много всяких интересных вещей, с историей. Официанты наряжены в русские косоворотки, прически у всех одинаковые, зализанные на пробор. Такая дикая и в то же время милая смесь всех эпох и стилей, начиная от девятнадцатого и заканчивая двадцать первым. Например, огромная плазма на одной из стен, аккуратно убрана в старинную раму. И там сразу не поймешь, что это телвизор, а не еще одно окно в мир.

Мы , кстати, сидим рядом с окном, выходящим на пешеходную улицу, прямо на фонтан, отреставрированный, красивый очень. На подоконнике сидят тряпичные куклы, или стилизованные под начало двадцатого века, или в самом деле столько лет уже живущие на этом свете. Растение в темном горшке. Почему-то старинный утюг, из тех, что углями заправляли.

Здесь каждую деталь можно рассматривать долго, гадая, какая у нее история, откуда она пришла в это место, почему именно здесь живет…

— У тебя такое лицо сейчас, словно я тебя не ресторан позвал, а в исторический музей, — тихий голос Каза прерывает мой наблюдательный транс, возвращает в реальность.

Так, я опять улетела. Позор. О чем мы говорили сейчас? Кажется, я предлагала уйти? Да? А он что ответил?

Мне определенно требуется лечение, ненормально это: вот так, посреди разговора, отключаться и уходить в свой мир. Неправильно.

Хотя, может, в моей сегодняшней ситуации это и благо? Каз посмотрит на меня в естественной, так сказать, среде обитания, поймет, что у меня давно уже не все дома. И не захочет связываться.

Я ведь именно к этому стремлюсь?

Вообще, я с самого детства такой была, мама, помню, все время ругалась, что я отключаюсь и улетаю куда-то в своих фантазиях.

Меня даже водили к психологу. Смешно.

Но вскоре этот мой недостаток стал достоинством. Умение отключаться, концентрироваться только на своем, внутреннем, идеально подходит для творчества.

И не только…

Если бы я не умела убегать от реальности, то где бы я сейчас была?

В могиле, наверно.

— Извини, — все же считаю нужным сказать я, хотя просить прощения не планировала, — просто тут… Я тут никогда не была. А почему здесь утюг?

Каз смотрит на древний предмет быта, хмурится чуть-чуть, явно придумывая, что сказать… И так и не придумав, смеется:

— А хрен его знает! Рус, похоже, стащил сюда с окрестных деревень все, что нашлось там на чердаках. Вон, смотри, какой странный агрегат!

— Это прялка, — поправляю я его, — причем, насколько я вижу, в исправном состоянии…

— Ну вот, — опять смеется Каз, и я не могу не улыбнуться в ответ, настолько он сейчас красивый, настолько располагающий к себе. Опасный. Притягательный. А я опять на те же грабли… — Зачем тут прялка? Вряд ли Рус ее пользует.

— Да, действительно… — бормочу я, — но объект интересный… Ее хорошо давать для тренировки художникам, знаешь, пропорции, особенности фактуры… И вообще, набивать руку на непонятных объектах, мозг тренируется, руки тоже…

Спохватываюсь, замолкаю и смотрю на Каза.

А он… Он так внимательно слушает, жадно даже, я бы сказала. И выражение лица настолько задумчивое, настолько странное, что у меня все слова пропадают. Мы сидим, молчим, не сводя взглядов друг с друга. И это невероятно, пугающе и одновременно захватывающе.

Я не понимаю, что происходит, но не хочу этого прерывать.

Глаза Каза, темные, обычно смешливые или, наоборот, мрачные и угрожающие даже, жесткие острые глаза хищника, сейчас необычно серьезные и глубокие. Он смотрит очень внимательно, и меня опять посещает ощущение, что он пытается во мне что-то высмотреть. Что-то, крайне важное ему, утерянное. И теперь он лихорадочно это “что-то” ищет…

— Слушай… — наконец говорит Каз, тихо-тихо, заставляя невольно наклониться ближе, прислушиваясь, — а ты… Не была в Болгарии?

— Где? — вопрос настолько неожиданный и странный, что я выныриваю из нашего омута, одного на двоих, моргаю удивленно, — в Болгарии? Нет…

Каз еще пару мгновений смотрит, словно ждет продолжения.

Но его нет.

Я не была в Болгарии, и не знаю никого, кто бывал. Ну, может, Холодов, но Каз явно не об этом спрашивает.

— Ладно, — он откидывается на спинку кресла, улыбается, снова становясь самим собой, легким, веселым, опасным, — выбрала, что будешь есть?

— Нет… Не успела… — я опять смотрю в окно, на пешеходку перед рестораном, там как раз начинается какое-то шевеление, ходят молодые люди, парни с дредами, настраивают инструменты… — Что там такое?

Каз тоже смотрит в окно, пожимает плечами:

— Ребята, наверно, играть будут. Хочешь послушать?

— Как? Пойдем вниз? — не понимаю я, невольно оглядываясь. Мы же только пришли. И он явно не хочет уходить, голоден, сам же сказал…

— Тут балкончик есть, пошли.

Мы встаем и в самом деле идем к небольшому балкончику, открытому, с коваными изысканными перилами, выходящему как раз на то место, откуда прекрасно видно и музыкантов, и их инструменты.

Балкончик выдается вперед, и создается ощущение, что мы нависаем над улицей. Это одновременно и открытое место, и уединенное, мало кто задирает голову и смотрит по вторым этажам.

Парни начинают играть, мелодия странная, из инструментов больше всего ударных: самых разнообразных барабанов, всех форм и размеров.

Музыканты приплясывают с ними в руках, что-то поют, дреды мотаются, выглядит это все забавно.

Я опираюсь на перила, увлеченно рассматривая происходящее внизу, невольно улыбаюсь, настолько заразительная музыка, настолько веселые лица.

И замираю, когда по обе стороны от моих рук на перила падают тяжелые крупные ладони, а за спиной совсем не остается места.

Каз стоит, уперев руки таким образом, что я оказываюсь практически в его объятиях, обволакивает меня собой, запирает в клетку.

И мне сразу же становится больно дышать.

Выпрямляюсь, невольно прижимаясь к твердой груди лопатками, пугливо вздрагиваю. Он так близко. Он меня держит. Не пускает. Я и сама не двигаюсь. Боюсь очень.

Внизу пляшут и играют заразительно веселую музыку артисты, а у меня в такт их барабанам грохочет сердце, перекрывает все остальные звуки.

Нет в голове ни одной мысли, пустота, только барабанный бой: бум-бум-бум-бум…

И тяжелое дыхание на затылке, там, у основания косы.

И голос, тихий, но полностью затмевающий вообще все: и музыку, и мое сердце:

— Красивая… Такая красивая…

И губы, горячие, печатью огненной по шее…

Когда умирать буду, вспомню этот момент.

Глава 29

Вокруг нас — барабанный бой, в унисон с сердечным ритмом, я слепо смотрю на тяжелые ладони по обе стороны от моих рук, изучаю темные напряженные пальцы с белеющими костяшками, прослеживаю от запястий ярко проявляющиеся вены, стремящиеся вверх по предплечьям.

И ощущаю царапающее, огненное прикосновение твердых губ к шее и затылку.

Я не могу этого выдержать, склоняю голову ниже, наверно, это воспринимается, как покорность, позволение, потому что темные руки тут же смыкаются в кольцо, пока еще не на талии, нет, просто на перилах, но так, что я в этом огненном жестком обруче, словно спеленутая. Ни двинуться, ни вздохнуть.

Каз касается только губами.

И это больно.

До дрожи, до острых мурашек по телу, до поднятых самых мелких волосков по коже.

— Красивая… — хрипит он, весь превращаясь в огонь.

И я не могу думать. И повернуться не могу, потому что кажется, что умру в это же мгновение. Нельзя в глаза ему смотреть. Нельзя, нельзя, нельзя!

— Прости меня… — огнем по коже выдох, — я… Не могу это контролировать…

Я не понимаю, о чем он, что говорит. И не верю ему.

На мой взгляд, с контролем у него все отлично.

Пальцы на перилах белые совсем, но не двигаются больше. И острота зубов по коже — близко, критически близко, но не больно.