По естественным причинам. Врачебный роман - Нина Люкке

На протяжении всех лет совместной жизни с Акселем я постоянно убеждала себя, что раз у него так много достоинств, то я могу спокойно смириться с недостатками. Когда мы с Акселем впервые переспали, я пролежала всю ночь, думая о том, что всегда приходится выбирать. Кому боб, кому кожура, как говорила мать. Ну да, с Акселем секс не такой яркий, как с Бьёрном, да вообще все с ним не такое яркое. Однако после целого года истерик и драм с Бьёрном – я никогда не знала, чем закончится поход на очередную вечеринку к моим друзьям – будет ли он снова биться в истерике и орать на меня на лестничной площадке, – после всего этого расслабленное отношение к жизни и чувство юмора у Акселя казались нормальными и естественными. Я снова была в своей тарелке. Акселя я могла брать с собой всюду и не стесняться. Брат и сестры Акселя не таращились на меня как на диковину и не хихикали над моими словами, как это делали браться и сестры Бьёрна, когда я приезжала в гости к его родителям на Кракерёй. И никто не передразнивал меня на вечеринках.

Вместе с Акселем, который вырос в районе Грефсен и окончил школу при Кафедральном соборе Осло, я могла расслабиться и не отвешивать презрительных комментариев о столичной жизни, чего от меня обыкновенно ожидали на Кракерёе и во Фредрикстаде, поскольку тамошние жители были твердо убеждены, что Осло – полнейшая дыра. Их уверенность в этом была настолько непоколебима, что они считали, что даже человек, выросший, как я, в Осло, обязан разделять их мнение. Интересно, как бы они отреагировали, если бы я заявила, что дырой были как раз Кракерёй и Фредрикстад. И все же я приняла эту предпосылку как верную: Осло – дыра, а Фредрикстад и, в особенности, Кракерёй – единственное место на свете, где можно жить.

9

О чем я думала, когда мы лежали в моей девичьей комнате в квартире на Оскарс-гате тридцать лет спустя? Ни о чем. Но когда Бьёрн пошел на кухню, сварил кофе и принес его в постель, я подумала: смотри, он варит кофе по собственной инициативе, чего Аксель не делает никогда. Он держит меня за руку, чего Аксель не делает никогда.

Наши тела узнали друг друга, словно мы не расставались. Лежать обнаженной рядом с Бьёрном было так же, как тридцать лет назад. Его открытое лицо, словно он не задумывался о том, как выглядит со стороны, непосредственность и серьезность, с которой он делал все, за что ни брался, тот факт, что он смотрел мне в глаза во время секса, – все это тридцать лет назад вызывало во мне желание спрятаться, выключить свет, задернуть шторы и засмеяться. Теперь я лежала в залитой светом комнате, на той самой кровати, и ума не могла приложить, как я могла добровольно отказаться от всего этого.

– Я для тебя всего лишь сон, иллюзия, – сказала я. – Ты не знаешь меня, я не знаю тебя. Мы начинаем стареть, а людям в нашем возрасте свойственно искать отношений со своими бывшими возлюбленными, с кем-то, кто знал их в молодости.

– Возможно, – ответил Бьёрн. Он лежал, закинув одну руку за голову, а второй придерживал стоящую на груди чашку кофе. – Но ты совсем не изменилась. Словно годы прошли мимо тебя. Ты будишь во мне абсолютно те же чувства, что и раньше. Как будто все прожитое мной было лишь запасным путем, а теперь я вернулся в свою колею.

– Но ты ведь знаешь, что из этого ничего не выйдет, правда? Я не могу так поступить с Акселем. Так нельзя. Не представляю, как я могу даже заикнуться дома о том, чем тут занимаюсь. У нас есть дом в Гренде, у вас – огромный каменный особняк во Фредрикстаде, вы не сможете его сохранить, ни один из вас не потянет его в одиночку. Вот мы лежим здесь и ставим на карту недвижимое имущество общей стоимостью более двадцати миллионов крон.

– Деньги ничего не значат.

– Так не может продолжаться.

– Но ведь продолжается. Мы же лежим здесь.

– Да, но так не может продолжаться. Ты хочешь разрушить всю свою жизнь? Теперь, когда мы уже стареем? А Линда? Представь, какой ад она тебе устроит. А дети, внуки, друзья. Клуб гурманов. Через неделю ты как миленький побежишь к Линде, в свою прежнюю жизнь, и, оглядываясь, вы будете смотреть на все это как на пережитый кризис.

Я лежала на боку и рассматривала его профиль: крупный нос, покрытая волосами грудь, которая вздымалась и опускалась. Спустя какое-то время он произнес:

– Я совершенно точно не сделаю этого.

Бьёрн отставил чашку на прикроватный столик и повернулся ко мне:

– Когда я живу своей жизнью во Фредрикстаде и думаю о тебе… Одно твое имя умиротворяет меня, дает мне опору. Элин, думаю я, и все вокруг успокаивается. Я просто знаю, что ты есть.

– Но я даже не могу вообразить, как начать разговор об этом с Акселем, – сказала я. – Я просто не могу себе этого представить. У нас с Акселем все в порядке.

– Почему же ты тогда лежишь сейчас рядом со мной?

– А как насчет Линды?

– Все эти годы я гадал, что случится, если я вдруг уйду. Беспокоило бы ее что-нибудь, кроме денег, содержания дома и прочих бытовых вопросов.

Бьёрн положил руку мне на бедро, и тепло от его ладони разлилось до самых пальцев ног.

– Она невыносимая зануда, – продолжал Бьёрн, – ее интересует то, что мне совершенно безразлично. Деньги, красивая одежда, дорогие рестораны, одним словом, фасад. Она никогда не смеется от души, животом, как ты. Когда она смеется, то выходит просто «ха-ха-ха», контролируемое, рафинированное, в унисон окружающим. Когда мы просто смотрим телевизор вдвоем, она почти никогда не смеется. Когда мы наедине друг с другом, она ведет себя так, будто я – пустое место. Но стоит мне допустить какую-нибудь оплошность, например, положить голубой мешок в тот отсек мусорного контейнера, где положено быть зеленому, как она мигом превращается в монстра. Иногда я даже плачу. Не оттого, что боюсь ее, а оттого, что мне грустно, что мы живем так. Я не плачу у нее на виду, это только еще больше разъярит ее, – я спускаюсь в тренажерный зал, сажусь напротив этой смехотворной махины, которую мы купили в магазине на диване еще в девяностых. А когда