Татарская пустыня - Дино Буццати

Казалось очевидным, что прежние надежды, пустые мечты о воинской славе, ожидание противника, который должен был нагрянуть с севера, — все, все было лишь иллюзией, попыткой придать какой-то смысл своей жизни. А теперь, когда появилась возможность вернуться в цивилизованное общество, то, что было прежде, казалось мальчишеством, никто не желал признаться, что он на что-то надеялся, более того — всякий готов был посмеяться над собственными глупыми надеждами. Главное теперь — уехать. Офицеры, добиваясь перевода, использовали протекцию, и в душе каждый был уверен, что уж его-то не обойдут.

— А ты? — задавали Джованни ни к чему не обязывающий вопрос те самые товарищи, которые скрыли от него столь важную новость, чтобы избавиться от лишнего конкурента. — А ты? — спрашивали они его.

— Мне, как видно, придется остаться здесь еще на несколько месяцев, — отвечал Дрого.

И тогда все принимались его утешать: ничего, черт побери, скоро и тебя переведут, это будет более чем справедливо, не надо унывать — и так далее.

Среди всех только Ортиц, казалось, ничуть не изменился. Ортиц не просил о переводе, его уже много лет все это не интересовало; о том, что гарнизон крепости сокращается, он узнал последним и потому не успел предупредить Дрого. Ортиц равнодушно наблюдал за всеобщим смятением умов и с обычным усердием занимался делами крепости.

Но вот наконец люди действительно начали уезжать. Во дворе одна за другой появлялись телеги, на которые грузили казенное имущество, и одна за другой выстраивались роты для прощального церемониала. Полковник каждый раз спускался из своего кабинета, чтобы произвести смотр, и произносил перед солдатами несколько прощальных слов: голос у него был невыразительный и угасший.

Многие из офицеров, проживших здесь, наверху, не один год и на протяжении сотен и сотен дней вглядывавшихся с высоты редутов в безлюдную северную пустыню, многие из тех, что вечно спорили о возможности или невозможности внезапной вражеской атаки, теперь уезжали с торжествующим видом, подмигнув напоследок остающимся друзьям, и во главе своих отрядов направлялись в сторону долины, картинно избоченясь в седле, и даже не оборачивались, чтобы в последний раз взглянуть на свою крепость.

Только у Мореля, однажды солнечным утром тоже выстроившего во дворе свой взвод для прощания с комендантом, когда он, салютуя, опустил шпагу и отдал команду, в глазах блеснули слезы и дрогнул голос. Джованни, прислонившись к стене, наблюдал за этой сценкой и дружески улыбнулся, когда Морель проехал мимо него к воротам. Возможно, они виделись в последний раз, и Джованни поднес руку к козырьку, отдавая честь, как положено по уставу.

Потом он вернулся в холодные даже летом и с каждым днем все более пустевшие переходы крепости.

При мысли, что и Морель уехал, душевная рана от перенесенной несправедливости неожиданно вновь открылась и заныла. Джованни отправился на поиски Ортица и увидел его на выходе из кабинета с пачкой бумаг.

— Здравствуйте, господин майор, — сказал он, идя рядом.

— Здравствуйте, Дрого, — ответил Ортиц, останавливаясь. — Что нового? Могу я быть вам чем-нибудь полезен?

Дрого действительно хотел спросить Ортица об одной вещи. Дело было простое, совершенно неспешное, и все-таки уже несколько дней оно не давало ему покоя.

— Простите, господин майор, — сказал он, — помните, когда я прибыл в крепость, это было четыре с половиной года назад, майор Матти сказал мне, что здесь остаются служить только добровольно? Что, если кто-то хочет уехать, он может это сделать совершенно свободно? Помните, я вам об этом рассказывал? По словам Матти выходило, что мне надлежит только пройти медицинский осмотр — просто так, чтобы иметь формальный предлог, разве что, сказал он, это может вызвать некоторое неудовольствие полковника.

— Да-да, что-то такое смутно припоминаю, — ответил Ортиц с чуть заметным раздражением. — Но, простите, дорогой Дрого, сейчас мне…

— Минутку, господин майор… Помните, чтобы не причинять никому неудобства, я согласился остаться здесь на четыре месяца? Но если бы я все-таки захотел, то мог бы уехать, правда?

— Я понимаю вас, Дрого, дружище, — сказал Ортиц, — но вы ведь не один такой…

— Выходит, — запальчиво перебил его Джованни, — выходит, все это были просто отговорки? Выходит, неправда, что если бы я захотел, то мог бы уехать? И в этом меня убеждали только для того, чтобы я вел себя смирно?

— О нет! — воскликнул майор. — Я не думаю… Выбросьте это из головы!

— Не кривите душой, господин майор, неужели вы и впрямь верите, что Матти говорил тогда правду?

— Да ведь и со мной было примерно так… — уставившись в пол, сказал Ортиц смущенно. — Я тоже мечтал о блестящей карьере…

Они стояли в одном из длинных коридоров, и их голоса гулко и печально отражались от голых стен.

— Стало быть, неправда, что всех офицеров назначали сюда только по их личной просьбе? Всех, как и меня, заставили остаться здесь, ведь так?

Ортиц молчал, ковыряя концом сабли в щели каменного пола.

— А те, кто остался якобы по собственному желанию, выходит, обманывали меня? — допытывался Дрого. — Почему же ни у кого не хватило мужества сказать правду?

— Да нет, думаю, все не совсем так, — ответил Ортиц. — Кое-кто действительно остался по своей воле. Немногие, согласен, и тем не менее…

— Кто? Скажите же, кто именно?! — выпалил Дрого, но мгновенно спохватился: — Ой, простите, господин майор, я ведь совсем не вас имел в виду, иногда слова сами срываются…

Ортиц улыбнулся:

— Да и я ведь не о себе говорил. Если уж на то пошло, я тоже остался здесь по обязанности!

Они двинулись бок о бок по коридору мимо узких, забранных решеткой окон, за которыми виднелся пустынный плац перед крепостью, горы с южной стороны и облачка пара — теплое дыхание долины.

— Так что ж, выходит, — заговорил Дрого после непродолжительного молчания, — все эти страсти, эти слухи о татарских ордах… в них никто, значит, и не верил?

— Еще как верили! — сказал Ортиц. — Верили. Действительно…

Дрого покачал головой:

— Ничего не понимаю, честное…

— Ну что я могу вам сказать? — перебил его майор. — Все это не так просто… Здесь, наверху, люди живут почти как в ссылке. Нужна же какая-то отдушина, люди должны на что-то надеяться. Кому-то первому взбрело это в голову, потом пошли разговоры о татарских ордах, разве теперь узнаешь, кто именно пустил слух?..

— Может, дело в самой местности? — размышлял Дрого. — Ведь как поглядишь на эту пустыню…

— Да уж, местность действительно… Пустыня, туманная дымка вдали… Местность располагает. — Подумав немного, он заговорил снова, как бы отвечая самому себе: — Татары… да уж, татары… Сначала, конечно, это казалось глупостью, а потом все поверили, во всяком случае, многие.

— Но вы, господин майор, простите, вы-то…

— Я — другое дело, — проговорил Ортиц. — Я принадлежу к старшему поколению, у меня нет никаких честолюбивых помыслов о карьере, меня устраивает такое спокойное место… А вот у вас, лейтенант, у вас еще вся жизнь впереди. Через год — ну максимум через полтора — вас переведут…

— Вон он, Морель, счастливчик! — воскликнул Дрого, останавливаясь перед одним из окошек.

На голой и выжженной солнцем равнине фигурки солдат, удалявшихся по плато, вырисовывались очень четко. Несмотря на тяжеленные ранцы, шагали они бодро и уверенно.

XXII

Последняя рота, которой предстояло покинуть крепость, была построена во дворе, и остающиеся думали о том, что с завтрашнего дня начнется новая жизнь теперь уж совсем небольшого гарнизона. Всем не терпелось покончить наконец с этими затянувшимися проводами, надоело злиться, глядя, как уезжают другие. Итак, рота уже была построена, ждали только подполковника Николози: на этот раз парад должен был принимать он. Но тут внимание Дрого привлек лейтенант Симеони, вернее, странное выражение его лица.

Лейтенант Симеони уже три года служил в крепости, и все находили его добрым малым, недалеким, правда, грубоватым, но старательно исполняющим приказы начальства и превыше всего ставящим физическую подготовку. Выйдя во двор, Симеони начал беспокойно оглядываться по сторонам, словно ища, кому бы сообщить какую-то важную новость. Кому именно, для него, очевидно, не имело значения, так как ни с кем он не был особенно близок.

Заметив, что Дрого наблюдает за ним, Симеони подошел и тихо сказал:

— Иди посмотри. Скорее. Иди посмотри.

— А что такое?

— Я дежурю на третьем редуте, выскочил вот на минутку. Как только освободишься, приходи. Там что-то непонятное. — Он слегка запыхался, словно после пробежки.

— Где? Что ты видел? — спросил заинтригованный Дрого.

В этот момент трижды просигналила труба, и солдаты вытянулись по стойке «смирно», так как к ним направлялся комендант пришедшей в упадок крепости.