Книга для таких, как я - Максим Фрай

Если предположить, будто составитель антологии — не всемогущее, а по-человечески беспомощное божество — подобно любому демиургу, может убежать от смерти (но не в Исфаган, где смерть однажды назначила встречу садовнику персидского царя), спрятаться от нее где-то в закоулках своей маленькой "Вавилонской библиотеки", заставленной чужими книгами… Если уверовать на мгновение, будто такая судьба — не сентиментальный лепет младенческого разума, а одна из миллионов вероятностей… Что ж, в таком случае, возможно, где-то на обжитой окраине небытия нашелся столик в кафе для троицы печальных немолодых интеллектуалов, хоть немного смахивающий на столик из любимого кафе в Буэнос-Айресе (не знаю точно, но уверен, что непременно должно было быть у них самое любимое кафе). Руки птицами взлетают к потолку, голоса становятся громче: "Вы помните определение призрака у Джойса?" — "Что до призраков — помните поучительную сцену, описанную Фростом?"

Почему бы и нет?

2000 г.

"Болезнь Портного"

У меня на кухне зимует уж. Вообще-то я не любитель держать в доме всяческую фауну, но так сложилось, что вопрос стоял следующим образом: или приютить змеюку до весны, или оставить ее погибать. Ясно, что я был обречен выбрать гуманитарный вариант.

Я очень смутно представляю себе, как выгляжу в подслеповатых глазах сожительствующей со мной рептилии. Уверен, впрочем, что с точки зрения ужа я — чудовище. Как и любой другой человек. Но он держится молодцом. Иногда только беспокойно ерзает под моим пристальным взглядом (когда я поворачиваюсь к нему спиной и работаю — как, например, сейчас, — змейчик расслабляется). "У него хватает мужества жить рядом со мной", — уважительно думаю я, наблюдая краем глаза за нехитрыми перипетиями ужовой жизни. Именно ему, ужу, и никому иному, я обязан этой формулировкой: "иметь мужество жить рядом с…" (пробел можно заполнить по обстоятельствам). У людей, надо сказать, редко достает мужества, чтобы жить даже рядом с себе подобными. Если бы доставало, нам бы не понадобились ни своды законов (начиная с ветхозаветных заповедей и заканчивая конституциями), ни традиции, ни навыки строительства бытовых иллюзий многоразового использования.

Роман Филипа Рота "Болезнь Портного" издан в 1994 году в серии "Короли литературных скандалов". Из обстоятельного предисловия Николая Пальцева (которое можно было бы счесть на удивление толковым, если бы не некоторый переизбыток пафоса) выясняется, что причина «скандальности» Рота вовсе не в обилии гротескно-эротических, а иногда и откровенно порнографических сцен. В сущности, она имеет те же корни, что и «скандальность» Салмана Рушди (параллель между этим двумя авторами проведена не мною, а автором предисловия). Рушди в своих "Сатанинских стихах" живописал нравы мусульманской общины в Лондоне; Филип Рот отвел душу, описывая нравы еврейской общины в Джерси. Картина у обоих получилась весьма уродливая. Как водится, в обоих случаях активные представители живописуемых сообществ "огорчились до невозможности". Такого рода огорчению обычно сопутствует типичное для человеческой стаи желание расправиться с виновником. Рота (слава богу, американцы — люди вроде как цивилизованные) к смерти не приговаривали и вообще юридически не преследовали. Но место жительства сменить ему настоятельно советовали. Рот, кстати, совету внял и надолго переехал в Лондон… но это так, к слову.

Возмущенные соотечественники Филипа Рота, равно как и взбеленившиеся единоверцы (сонамазники?) Салмана Рушди, как, впрочем, и многие «незаинтересованные» лица, не понимают одной банальной вещи: дело не в том, что мусульманская община в UK или еврейская в USA как-то особенно ужасны. Они ужасны, но не более, чем любое другое замкнутое человеческое сообщество, членам которого недостает мужества, чтобы просто жить рядом с себе подобными. Еврейская семья Портных, с эксгибиционистской откровенностью описанная Ротом, ничуть не уродливее, чем любая другая семья, фундаментом взаимоотношений в которой являются бесчисленные страхи и фобии, множащиеся и принимающие все более замысловатые формы от поколения к поколению, порождающие взаимную враждебную, но прочную зависимость. (В частности, мамаша, заносящая кухонный нож над своим чадом, не желающим "хорошо кушать", — это не только "еврейская мамочка" Филипа Рота: моя немецкая мама, по забавному совпадению, вела себя точно так же; тонкие панельные стены свидетели, что моя русская соседка по лестничной клетке устраивает аналогичные драматические сцены своей дочурке — и сколько их, таких безумных дур, раскидано по всему свету?..) Еврейская община в Джерси ничуть не ужаснее любой другой замкнутой на себе социально-экологической системы (к примеру, села под Рязанью, мусульманской общины, которая так достала Салмана Рушди, одесской колонии на Брайтон-Бич или «звездного» поселка Беверли-Хиллз). Все это в равной степени отвратительно — просто писатель, вознамерившийся поиграть с зеркалами в особо крупных размерах, как правило, пишет о том, что знает.

Вышло так, что Филип Рот лучше всего знал нравы именно той среды, которую он безжалостно препарировал в "Болезни Портного". Но описывая тягомотину взаимных обид и невыносимое бремя страхов одной-единственной еврейской семьи, Филип Рот воздал по заслугам всему человечеству. Так что, по большому счету, у обывателей Лондона, куда он переехал, было ничуть не меньше резонов бить ему морду, чем у жителей некоторых кварталов Джерси. К счастью, они об этом не догадывались.

Мне пришлось бы закончить чтение романа Филипа Рота "Болезнь Портного" на, мягко говоря, невеселой ноте, если бы не ужик, деловито шуршащий у меня за спиной. В солнечную погоду с ним творится нечто невообразимое: змей бросает все свои «неотложные» дела (как то: сбор камней, обустройство жилища, строительство «непреодолимого» заграждения вокруг оного, купание в бассейне etc.). Он становится столбиком, вытягивается вверх, насколько позволяет высота террариума, его взгляд неотрывно следует за бледным зимним светилом. На меня (гигантское непредсказуемое чудовище, которое всегда бродит где-то рядом) в солнечный день уж не обращает ни малейшего внимания, даже если я лезу в его жилище, чтобы поменять там воду. Из этого я делаю простой, но прекрасный вывод (несколько девальвирующийся, впрочем, избытком идеализма): для того, кто смотрит на солнце, мужество становится самой естественной вещью. Даже мужество, необходимое для того, чтобы жить рядом с кем-то другим.

2000 г.

Гайто Газданов и теория виртуальной личности

Сколько раз уж собирался написать о Гайто Газданове — и все откладывал. Затруднения, которые я в связи с этим испытываю, естественны и закономерны. Газданов — автор настолько самодостаточный, тонкий и безупречный, что рассуждать о нем совершенно не хочется, как не хочется гладить крылья бабочки: слишком грубая ласка физического прикосновения может лишь стереть некоторые подробности изысканного узора.

Итогом нескольких порывов написать эссе, достойное материала, стало в высшей степени легкомысленное открытие: оказывается, у Гайто Газданова есть рассказ, который мог бы занять достойное место в коллекции материалов, посвященных созданию виртуальной личности. Рассказ называется "Княжна Мэри"; сюжет его незамысловат: несколько случайных встреч в кафе, еще одна случайная встреча — несколько смутных лет и несколько незначительных смертей спустя; задушевный полупьяный разговор, сопровождающийся жалобами на литературных «завистников» и демонстрацией рукописи романа, откровенно безнадежного; еще одна смерть, еще одна встреча, на сей раз с любовницей покойного пасынка литературы, еще один бессвязный печальный разговор, еще одна связка рукописей, прозрение.

Спившийся неудачник, бесталанный литератор, скучный собеседник, никчемный, казалось бы, человечек зарабатывал на жизнь статьями, которые писал для женской рубрики журнала "Парижская неделя" под псевдонимом Княжна Мэри. Давал дамам подробные и обстоятельные советы: как лучше наносить макияж, как цитировать стихи в светском разговоре, почему следует избегать употребления крепких спиртных напитков, воспевал массаж лица, который "не только не мешает, а наоборот, способствует культуре духа". Эта бестолковая писанина обладала одним, но воистину волшебным достоинством: в ней не было ни единой фальшивой нотки. «Виртуальная» Княжна Мэри оказалась куда более живой и «настоящей», чем ее призрачный создатель. Впрочем, возможно, это закономерно, и творения должны обладать большей жизненной силой, чем демиурги? (Один мой приятель шутливо предположил, что создатели виртуальных личностей после смерти должны поселяться в сети и жить там вечно… если, конечно, с провайдером повезет, — эта дурацкая идея стала для меня фоном, на котором разворачивались события "Княжны Мэри", достойные, откровенно говоря, менее поверхностного восприятия.)