Финская баня - Владимир Домашевич

Колотай тоже, как окаменевший, стоял с ее пальто, не знал, что с ним делать. Наконец повесил в шкаф в стене, подошел к Вере Адамовне, смело обнял ее за плечи, крепко прижал к своей груди и сказал, задыхаясь, как будто ему не хватало воздуха:

— Нет, не думал. Я был уверен, что ты придешь, — тоже перешел на «ты» Колотай. — И вот не ошибся.

— А ты смелый, — сказала она в его объятиях. — Я думала, испугаешься: вдруг какая–то там… — она не закончила.

— Какая «какая–то»? Моя землячка, очень привлекательная женщина. Разве этого мало?

— Я еще привлекательная? — напрашивалась она на комплимент.

— Я уже сказал. Я могу повторить еще сто раз, — он был в плену ее женских чар и мог сделать все, что захотела бы.

А что она могла сказать ему, молодому… беглецу, бывшему пленному, бывшему красноармейцу? Но она сказала то, чего он не ожидал.

— Знаешь, Василь, я в тебя влюбилась… с первого взгляда. Такого со мной давно–давно не было. И что мне делать — не знаю…

— Что делать? — как захмелевший, переспросил Колотай. — Бросай все — и поехали со мной.

Она успокоилась в его объятиях, замолчала, будто решалась на что–то важное. Колотай с нетерпением ждал.

— Если бы все было так просто, я так и сделала бы, — сказала она и легко освободилась из его объятий, прошлась по комнате. — Но много всяких этих «но». Я здесь всего год, но мне нравится работа. Она очень тяжелый человек, глубокий, образованный, иногда горячий, иногда рассудительный. С ней мне очень интересно, я у нее многому учусь. И она ко мне успела привыкнуть. Хотя мы и разного возраста, но мы дружим, как ровесницы–сослуживицы. У нее тяжелая, сложная судьба: муж репрессирован, она — дочь царского генерала, революция… Но что это я о ней? Ты, наверное, в душе уже смеешься: нашла тему! Говори лучше о нас, вот об этой минуте. Как нам ее использовать, чтобы мы ее запомнили? Чтобы она осталась нам как большой праздник, как кульминация наших отношений. Ты согласен?

Она подошла к его кровати, отбросила одеяло и стала раздеваться, ничего не говоря и не спрашивая у него разрешения.

А что ему оставалось делать? Он подошел к двери, забросил в пробой защелку и сам тоже стал раздеваться: кто быстрее?

Она разделась первой, в полумраке комнаты блеснула белизной своего тела и спряталась под одеяло, пододвинувшись к стене.

Как пьяный, он подошел к кровати, взял край одеяла и немного отбросил, оголив ей грудь и живот. Груди у нее были пышные, круглые, еще торчали сосками вверх, как у молодой девушки, и он, стоя у кровати, прильнул к ним руками и губами, стал ласкать их и целовать, теряя власть над собой. Она трепетала всем телом, стонала, как раненная, выгибалась, будто ей болело внутри, наконец, обхватила его руками за плечи. И он почувствовал, как ее руки зовут–тянут его в постель, к ней, а он все никак не мог оторваться от такой роскоши, какой не знал–не ведал уже давно, а может, даже и никогда. Это был момент непередаваемый, неповторимый, это была большая и могучая по своей силе прелюдия к счастью. И вот он рядом с ней, их тела сливаются в одно, они дышат слаженно, бурно, танец любви захватывает их, как вихрь, мчит все дальше и выше, они задыхаются, сердца их готовы разорваться от полноты счастья, от неимоверной радости чувствовать друг друга бесконечно.

Но, к сожалению, они сгорели быстро и одновременно: затихли, обнявшись, дыхание их постепенно становилось спокойнее, сердца уже не вырывались из груди, а возвращались к нормальному, хотя еще и ускоренному темпу. После грозы наступает затишье, когда все входит в свои берега, когда хочется тишины и спокойствия, нежности и спокойной радости, чтобы сохранить в своей памяти величие того момента, который ураганом промчался по их сердцам, их чувствам, их существам.

Но вскоре они поняли, что силы опять возвращаются к ним, что все оживает снова, а потерянный рай еще не потерян навсегда, что он где–то близко, и его нужно ждать, нужно искать и звать. Их губы, их руки делали как бы какую–то невидимую, несложную, но спланированную операцию, вызывая или пробуждая те чувства, которые сгорели недавно в огне желания, но не до конца, что они, как птица феникс из пепла, возвращаются из небытия, разрастаются, оживают, постепенно наполняя тело новой силой и новым желанием. И оно, это желание, все крепнет, все разрастается и охватывает все уголки сознания, все члены организма, и ты уже опять чувствуешь себя на коне и готов к погоне за счастьем, за радостью жизни… Постепенно плотская сила, которая возвращается к ним, снова начинает кружить им головы, застилать глаза, и они уже ничего не видят, они только чувствуют: она — его, он — ее. Все начинается сначала, и как бы издалека, спокойнее, чем первый раз, когда всех чувств было через край, когда они рвались друг к другу, как пересохшие губы к родниковой воде. Сейчас было спокойней. Более рассудительно, без лишней спешки, только все более слажено, созвучно, сливая два тела в одно.

Ее груди пьянили, бунтовали кровь, лили ему в грудную клетку горячую струю, доводили до бешенства. Не те девичьи маленькие грудки, к которым он невинно прикасался в юности, и которые казались ему чем–то святым, неприкасаемым, а эти ее пышные груди призывали согрешить, перейти границу человеческой пристойности и вместе, вдвоем, отдаться безоглядному безумию, безудержной погоне за миражом счастья. А там — будь что будет. Главное — то, что сейчас: вот оно, счастье, бери его, пока оно не исчезло, пока оно рядом! Вот она, эта женщина, которая извивается под ним и чувствует что–то такое, что и он, а может, еще более острое и приятное, чем все сладчайшие вещи в мире. Они оба ведут свою мелодию как бы по отдельности, но чувствуют друг друга все острее и острее, они начинают сливаться в одно целое, когда уже нельзя остаться и быть одному, когда нужен партнер, без которого то большое и мощное потрясение, ожидающее тебя впереди, может поблекнуть и превратиться в ничто. Я беру наслаждение и счастье не только себе, я даю наслаждение и счастье ей, и потому мое счастье еще больше и слаще, чем оно было бы только мое; то же самое чувствует и она, потому что отдает себя, отдается во власть мою без остатка, до последней клетки своего молодого горячего тела. Вот она, вот она игра в четыре руки: ее слова.

В этот раз игра продолжалась долго, они смогли наслушаться ее мелодий, натешиться нюансами и переливами, почувствовать неповторимую гамму человеческих чувств, раскрывающихся полностью только вот в такие минуты взлета человеческой сущности, когда дух и тело, душа и плоть сливаются в одно целое, как две половинки–семядоли гороха или фасоли, образовывая одно зерно, дают жизнь новому растению. Одно тело, без души, было бы ничем, оно не поднялось бы до той вершины неземного счастья, если бы его не вела именно душа, которая потом переходит от того, кто зачинал, к тому, кто появился на свет. И эта душа, наверняка, тоже состоит из двух половинок: одна — его, другая — ее. И так от самого начала — до самого конца, которого не будет никогда… конца… не будет… никогда…

Но сегодня у них конец игры был, хотя они оттягивали его, слегка как бы тормозили, чтобы оттянуть момент наслаждения на потом, в то время как сначала они к этому наслаждению спешили, как могли — оба. Даже не они сами, все происходило подсознательно, естественно, как заученный урок. Вот они уже на каком там небе: может, на четвертом, на пятом, но их тянет еще выше, на самое седьмое, чтобы с его высоты увидеть–почувствовать те горизонты, которые в обычных обстоятельствах никогда не увидишь и никогда не почувствуешь… Был ритм, был темп, была согласованность, созвучие, они чувствовали друг друга, как, видимо, чувствуют себя близнецы в чреве матери: каждый незначительный поворот, каждое движение, каждое прикосновение, касание, каждое колебание души — все передавалось от одного к другому. Чтобы только не разминуться с моментом наслаждения, чтоб не обойти его стороной, а испить чашу до дна, до капли…

— Вера, — шептал он пересохшими губами, — ты мое счастье… Неземное… небесное… — и еще говорил какие–то слова.

Но слова его были ничто в сравнении с тем, какой он чувствовал ее всем телом, всей душой, всем своим существом. Она была всем, была его вселенной. До вершины оставался один шаг — и было седьмое небо — они задыхались, как от долгого бега, их сердца готовы были выскочить из груди. Вера вскрикнула, содрогнулась всем телом, будто ее ранили в самое сердце, мелко задрожала. Он испугался за ее жизнь: неужели с ней может случиться что- то плохое? Она всхлипнула, прижала голову к его груди, заплакала сильнее. Но только на момент руки ее безвольно упали, показалось, что она уснула.

— Что с тобой? — спросил он, приподнявшись на левом локте и заглядывая ей в лицо. Глаза ее были закрыты, волосы рассыпаны по подушке. Она вздрагивала всем телом, дышала открытым ртом часто и сильно, но чувствовалось, что она приходит в норму.