Хлеб - Юрий Черниченко

Вадим с обнаженной головой опустился на одно колено и поцеловал аккуратно вырезанный ком дернины. Передал его Гошке. Тот повторил ритуал.

Думайте что хотите, но на меня это подействовало, мурашки побежали по спине от волнения. Степь, ветер, солнце слепит, от комка пахнет полынью.

— Клянусь!

Ефим выдирает на загривке Кучума старые репьи, пес рыком предупреждает, что цапнет.

— Клянусь!

Тетя Даша, сложив руки под фартуком, смотрит, будто на спектакль.

Еремеев светлеет лицом, ему нравится. Шевчук невозмутим.

Земля идет, идет по ряду.

— Та не буду я! Я робыть приехав, а не в ляльки гуляться! Шо цилувать йи, колы пахать нема чим! — Голос нашего хохла снял всю торжественность момента.

Еремеев строго спросил у Шевчука, о чем речь, тот указал на С-80. Секретарь черкнул что-то в блокноте, вырвал листок. Шевчук подозвал Ефима:

— Голобородько! Бери моего Воронка, гони в МТС. На одной ноге!

Ефим, нахлестывая жеребца, укатил.

— Товарищ секретарь райкома! — рапортует Вадим. — Вот обязательство нашей целинной комсомольско-молодежной бригады. Поднять тысячу гектаров целины, всю старопахотную землю засеять в лучшие сроки, получить по пятнадцать центнеров зерна с каждого гектара! — Он передал Еремееву лист.

— Хорошо, товарищи. Замечательная вы молодежь, душа радуется. Верим вам, не подкачаете. Обязательства опубликуем. И во всех бригадах проведем такие мероприятия. Дай-ка!

Он взял у Вадима тот ком.

— Присягай и ты, Нестер Иваныч!

— Мне зачем, мы шестой десяток с ней женаты… Нацелуюсь, как на горку, под ковыль.

— О чем думаешь, человече! Да на тебе самом еще пахать можно!

— Разрешите начинать? — спросил Вадим. Шевчук кивнул. — По машина-ам!

И вот ведь гипноз торжественности — хлопцы не пошли, побежали к тракторам! Взревели пускачи, агрегаты разошлись по загонкам, потянулись по серому ковылю первые борозды.

— Шустрый малый, — сказал Шевчук Еремееву про Вадима. — Здорово школит их.

— Ты за питанием тут проследи, все-таки москвичи…

Пошли к загонкам.

Вскоре Голобородько привез на взмыленном Воронке желанные запчасти.

— Бачь, яка вона сила — агитация! Каже Вадим — и точно, — восхищался Борис.

— Теперь всю посевную икать будешь, — сказал Ефим.

— Чего це?

— А тот, у кого отобрали, поминать тебя будет.

Мы с Ефимом отправились к своему агрегату. Он походя наставлял:

— Махну так — заглубляй, начальство едет. А так — выкручивай, будем норму делать.

— Забракуют.

— Так надо по-хозяйски, не с краю. В середку разве только ваш Вадим полезет, этот ушлый.

6

День за днем. Рассвет — закат — пересмена. Пять бегущих из-под отвалов лент земли, от которых не избавишься и во сне, бегут перед глазами. Обед в степи из едва обтертых алюминиевых плошек. Пыль и вечное желание спать. Вот что такое посевная!

Помню холодный рассвет. К заправке подъехали еще с фарами. Ефим заглушил. Пыльные донельзя, бледные после рабочей ночи, побрели на пустынный стан. Один Кучум на посту, ластится. Я тронул сосок умывальника — ни капли, с вечера выплескивали. Да и неохота мыться. Ефим пошел пошерудить на кухне, наскреб холодной картошки с салом, принес две миски. А я уже повалился, как был, на свою полку вагончика — не поднять век…

На седьмой, кажется, день я решил: конец. Пойду куда глаза глядят, лягу у лесополосы — и пусть делают что хотят, лишь бы не дышать пылью, не видеть этих лент. На десятый представилось, что я — это не я. Меня нет, а встает, ест картошку или галушки, помогает Ефиму заправить, садится на плуг какая-то ходячая машина. А потом просто потерял счет дням.

Это и значило, что самое страшное позади, что я не сбежал, не разревелся, не умер, а просто стал врабатываться.

Ватник мой потерял цвет, вид, теперь и он оставил бы на стене пятно. В перекур выбиваю его, вытираю мазутные следы.

— Это ты зря, — замечает Ефим. — Вон там есть озерко, вода щелочная. После сева бросишь — все отойдет.

— А как доставать?

— Я не достаю. Лучше новую. По две в год, а что ты думаешь? Потому и не забогатею. А ты чего трактора у меня не просишь? Другой бы уже фуговал.

— Научи.

Он научил. «Скорость переключать… Это — газ. А так — поворот, лево — право». Без избытка отваги я сел в кабину — один, Ефим остался! — и тронул по загонке. Мне удавалось держаться борозды, и я стал радоваться: вот первый раз, а все ладится. Но трактор вдруг заглох! Сразу и намертво.

Я полез в двигатель — нигде не течет. Большего установить не мог. Насилу дождался Ефима. Он тронул одно, другое, глянул туда, сюда — и сокрушенно плюнул:

— Хана. Компрессию потерял. Как же это, паря?

Об остальном вы догадываетесь. Он дал мне ведро и наказал:

— Бежи в МТС, найди завскладом, скажи — Голобородько Ефим прислал за компрессией, нехай даст по совести.

Я побежал, холодея от страха за содеянное. Кладовщик бесстрастно глянул на меня поверх очков и, кряхтя, набросал в ведро каких-то ржавых кусков железа.

На обратном пути, мокрый как мышь (килограммов тридцать весила проклятая компрессия!), я увидел Вадима. Он замерял пахоту, но не пешком, а, хитрец, верхом, вертя рукою сажень. «Ты чего?» — «Вот… компрессия… потерял, понимаешь… Ефим за новой послал…»

Он слез с коня, приподнял мою ношу — и закатился от хохота.

— Не смей выбрасывать, слышишь? И не вздумай заводиться!

А вечером на стане только и разговору было, что о моей компрессии! Стояла она (то есть оно, ведро) на обеденном столе, и любой мог приподнять. Улыбался даже пессимист бригадир: даже тетя Даша не ворчала. Такой розыгрыш считался чем-то вроде крещения.

— И долго он набирал тебе? — длит удовольствие парень из местных.

— Со всех углов, — подыгрываю им. — Я думал — в разобранном виде…

Новый взрыв!

— Когда приспичит — на любую готов, — Ефим.

Право ж, один Кучум не острил. Впрочем, разрядка так была нужна!

— Отсеемся — неделю не встану. И кофе с молоком в постели, — мечтал Гошка, взбивая жиденькую свою подушку.

— До тысячи целины не хватит, точно, — позевывая, сказал бригадир. Не кому-то сказал, а так, в пространство, — Низинки подобрали, еще сотню наскребем, а двух сотен — нету.

— А Овечий бугор? — спросил Вадим. — Я все жду, когда ты туда перегонишь.

— Там Шевчук не велит.

— Еще чего! Век сиднем сидел, земле ума дать не мог, теперь — «не велит»?

— Там овечки ходят, три отары, — угрюмо сказал бригадир, — И так пороги опахали.

— Что важней: трава для овец или хлеб для людей? — обнажил суть Вадим — скорей для нас, чем для оппонента.

— Трактора я туда не пошлю.

— А тебе посылать и не придется. Бакуленко и Литвинов завтра начнут пахать бугор. Комсомольское поручение, все!

— А-а, делайте что хотите, раз вам такая власть, — махнул тот рукой, — Мне ваши затеи уже вот где! — в «печенках» то есть.

Утром три агрегата — и наш с Ефимом — были на длинном, поросшем типчаком холме, что возвышался за Рождественкой и прикрывал ее от ветров.

Борис что-то возился: заваривать кашу ему не хотелось.

— Отбивай загонку, да покажи класс — струночкой, — хлопнул его по плечу Вадим.

— А може — трохи обождать, с Шевчуком бы!..

— Ждать? Все равно не уступим. Или нас гнать поганой метлой! «Целинщики»! Давай трогай!

Трактора потащили на взгорье рыжеватую полосу.

Тут и прилетел, нахлестывая Воронка, Шевчук. Бросил кошевку перед агрегатами — и черной тучей:

— Кто разрешил? — надвинулся на Вадима.

— Целину пахать? — со значением произнес тот.

— Ты что, придурок, на ветер нас хочешь поднять? Где целина? Это ж песок, он все село засыпет. Ты сдерешь, свое возьмешь, а нам куда? Без тебя бы тут не пахали, если бы земля позволяла? А ну геть отсюда к чертовой матери, чтоб вами тут и не пахло!

Вадим, побледневший от оскорбления, сумел усмехнуться и довольно спокойно скомандовал нам:

— Продолжайте работу! Мы сами дотолкуемся.

Борис без прежней уверенности взобрался в кабину, тронул. И тут произошло невероятное!

Старый степняк забежал вперед и упал на траву прямо перед гусеницами С-80. Бакуленко едва успел остановить.

Мы побежали. Председатель уже не грозил, слова его были мольбой, перемешанной с руганью:

— Не трожьте, ребятки, ну нельзя же, унесет… Я вам все дозволял, но это ж — погибель. Нам же умирать, вам жить, гады вы ползучие…

Я хотел поднять старика. Он плюнул мне в лицо!

— Слушай, старик, ты у меня на дороге не ложись, — отчетливо сказал ему Вадим. — Я перешагну и дальше пойду, а ты наплачешься.

— А-а, хай воно сказиться! — взревел Борис. — Яка ж то работа, як люди пид трактор кидаются?