Сьенфуэгос - Альберто Васкес-Фигероа

Испанцы распрощались с вождем, снова порекомендовав ему искать гнусного преступника в своем племени, но едва индейцы вышли за широкие ворота частокола, Диего де Арана срочно вызвал Педро Гутьереса, Бенито из Толедо, Себастьяна Сальватьерру и старого плотника по прозвищу Стружка и заперся с ними на всю ночь, чтобы расследовать неприятную и тревожную ситуацию.

Как среди участников этого совещания, так и среди остальных испанцев, шепчущихся по баракам и хижинам, мнения тут же разделились. Одни уверяли, что это всего лишь личная проблема порочных и нагих дикарей, которые вознамерились свалить эту смерть на испанцев, чтобы получить подношения, другие же допускали вероятность, что убийца находится в форте.

Самым ярым сторонником второй версии был Кошак.

— Туземцы признают содомию, — сказал он. — И не только признают, но и открыто ею занимаются. Да мы и сами видели целую дюжину туземцев, ведущих себя, как настоящие женщины, безо всякого стыда и стеснения... И если содомит может открыто сожительствовать с другими мужчинами, то зачем ему совершать подобное преступление?

— Ты судишь по личному опыту? — спросил, покривившись, арагонец, который однажды чуть не убил Кошака. — Что ты знаешь о содомитах?

— Да уж, конечно, поменьше твоего, сукин сын, — язвительно ответил тот. — Но у меня есть голова на плечах, которая служит не только для того, чтобы носить рога и шляпу. Могу поставить свое годовое жалованье, что проклятый убийца этого мальчонки всегда скрывал свои наклонности, иначе ему бы уже отрезали причиндалы и заставили сожрать. Кто готов поспорить?

Повисла гнетущая тишина, прерываемая лишь гулом прибоя, потому что, хотя задиристый рулевой был типом малоприятным и грубым, все признавали его самым умным, а в этом случае он был как никогда прав.

— Допустим, все именно так, как ты говоришь, — вмешался наконец Сьенфуэгос. — И что нам теперь делать?

— Найти виновного и повесить на верхушке грот-мачты, а перед этим заставить его сожрать собственные яйца.

Все встревоженно и мрачно переглянулись, и в конце концов гранадец Варгас, который провел всю неделю в цепях и до сих пор лежал на тюфяке, не в силах пошевелиться, а потому остался единственным вне подозрений, сказал:

— Не стоит сеять семена подозрения, ни к чему хорошему это не приведет. Не забудьте, что нам предстоит провести вместе по меньшей мере год, и этот сукин сын Арана не собирается облегчать нам жизнь. Если мы не будем вести себя осторожно, то она и вовсе превратится в ад. Я-то знаю по личному опыту!

На следующий день канарец рассказал мастеру Бенито о разыгравшейся в бараке сцене, и флегматичный оружейник лишь кивнул с пессимистичным видом.

— Гранадец прав, — признал он. — Ведь чуяло мое сердце, что-то должно случиться, но я не думал, что это нечто настолько грязное. Вот уж действительно, куда бы ни пришел цивилизованный человек, он повсюду тянет за собой разложение.

— И кто, по-вашему, мог это сделать? Сколько я ни смотрю вокруг, даже не знаю, на кого и подумать.

— Забудь! — поспешно ответил Бенито. — Даже не думай об этом: подобные раздумья приведут лишь к недоверию между нами, и в итоге мы просто возненавидим друг друга. Почему ты так уверен, что это не мог сделать я, например? Что ты вообще знаешь обо мне и о моих пристрастиях? И как ты сможешь сидеть рядом со мной за столом или засыпать со мной бок о бок, представляя, что я в любую минуту могу тебя убить?

— Не говорите глупостей!

— Почему ты решил, что это глупости? Потому что ты меня знаешь? — он беспомощно развел руками. — Здесь все друг друга знают, но каждый скрывает в потаенные уголках своего сердца какую-то вину. Так ты ни к чему не придешь. Забудь об этом! Если будешь об этом думать, ничего не добьешься.

Безусловно, это был хороший совет, но трудновыполнимый, поскольку тень преступления словно гигантская башня нависла над фортом, отравляя взаимоотношения его обитателей, которые не могли отделаться от тревожного чувства, что спят под одной крышей с грязным убийцей-содомитом.

— Плевать мне, если я погибну в кораблекрушении, — пробурчал как-то вечером старик Стружка. — Или если меня зарежут в стычке, или в открытом столкновении с дикарями, но мысль о том, что кто-то меня придушит ради того, чтобы потом отыметь в зад, лишает меня сна.

— В зад? — развеселился Кошак. — Какой еще зад, Стружка? Твой зад уже лет сто назад застрял в каком-нибудь кресле, которое ты продал в Памплоне, — и он ласково шлепнул старика по покрытой угрями щеке. — Спи спокойно! Ты не в моем вкусе, твоей заднице ничего не грозит.

— Как ты можешь шутить над такими чудовищными вещами? — удивился Сьенфуэгос. — Не понимаю.

— Я и над отцовским трупом могу поглумиться, Гуанче, — откровенно ответил рулевой. — Когда он помер, как всегда, пьяным в стельку, мы решили устроить ночные бдения в таверне, но около полуночи, после всего выпитого, кто-то вдруг спросил, может ли гроб плавать. Что тут началось! Мы бросили старика прямо на барную стойку и отправились на пляж, чтобы найти ответ на вопрос, а когда вернулись, нас встретил еще один пьянчуга, весьма сердитый, потому как уже полчаса рассказывал шуточки моему старику, а тот ни разу не улыбнулся. Как тебе это?

— Ты просто животное.

— А как же иначе? Я всегда был беднее церковной крысы, спал лишь со шлюхами, и все члены моей семьи кроме отца утонули. Четверо братьев — во время большого шторма в восемьдесят седьмом... Если у тебя есть братья, ты понимаешь, каково это.

— У меня нет братьев. — Канарец немного помолчал. — Никогда никого не было.

— Никого? — удивился собеседник, резко сменив тон. — Совсем-совсем?

— Совсем-совсем. Мать умерла, когда я был ребенком, и я вырос в горах почти в полном одиночестве.

— В этом нет ничего хорошего, парень, — сказал рулевой. — Ничего хорошего, но не могу не признать, что есть и преимущество — по крайней мере, ты не испытаешь боль от потери близких.

Кошак был и впрямь странным типом — из тех, кто обладает удивительной способностью немедленно вызывать ненависть или любовь, добиваясь либо восхищения, либо полного отторжения, поскольку был он человеком не особо крепкого сложения, не обладал зычным голосом или представительным видом, но его редкая наблюдательность и тревожная способность всегда находить самые обидные слова в самый нужный момент заставляли бояться его и вызывали восхищение у всех остальных, в большинстве своем людей довольно унылых.

Сьенфуэгос тоже никогда в точности не понимал, как на самом деле к нему относится, и хотя пару раз они открыто столкнулись, рулевой явно не таил зла — возможно, это был его единственный недостаток, которым он никогда не переставал козырять.