Жизнь. Книга 3. А земля пребывает вовеки - Нина Федорова

часы и, щёлкнув, одну за другою, открыл крышки. Но вдруг вспомнив о цели визита, начал соболезновать:

– Слыхал, слыхал… Какие времена, Господи ты Боже мой! Баба ходит по домам с расстрелом! Будь я в городе, не допустил бы! Никак бы не допустил!

Он заботливо спросил о здоровье Людмилы и, вынув из карманов пиджака три коробки сардинок, наставительно заметил, что этот подарок – «для ей одной».

По всему видно было, и он хотел дать это понять, что его решение принято, но эта тётка-ведьма, очевидно, не догадывалась. Его беспокоило, что в «Усладе» не заметно было радости при его появлении, прислуга даже шарахнулась от него и побледнела.

Чтоб придать себе вес в глазах тётки, а её «поставить на место», Попов начал свои рассказы.

– Тут вот, неподалёку, в селе Пески на той неделе хозяйку-помещицу убили бабы. Может, ты знала помещицу? Устинович ей имя. Бабы и убили. Ну, бабам дело это непривычно, целый час они маялись, пока прикончили барыню. Она, видишь ли, всю свою жизнь в молоке купалась – вода вроде кожу портит. Деревня та бедная: то голодно, то холодно, то падежи скота, то пожар на всю деревню, а барыня всё в молоке да в молоке. Как горе в деревне или болезнь – пугается барыня, катит в Париж. А как назад приедет – молоко ей в ванну вёдрами, да каждый день, утречком, чтоб парное. Давно бабы зуб на неё точили, да высоко, не достать. Ну, теперь, как всем равенство и свобода, то и барыню убить можно. – И он ругнулся.

Анна Валериановна слегка отшатнулась.

– Скажи, какое слово я сказал нехорошее, – забеспокоился Попов. – Ты поправляй меня, поправлять меня надо, если я что не так говорю.

Историю помещицы Устинович он рассказал с умыслом, подготовляя себе путь в головинскую «Усладу».

– Вы пришли по делу? – спросила Анна Валериановна.

– А ты меня не торопи. Я к тому – беда теперь одиноким женщинам, у кого подходящей мужской защиты нету. Вот та Устинович жила одна. Покуда товарищи вас не тронули, меня благодари, мой приказ, у нас, у бывших тюремных, слово крепко. Ну, как сердце за вас болит! Вот и братца Людмилина убрали. А вам опасно: и в городе опасно вам, опасно и в деревне. Вам в семью мужика надёжного надо – вот что! Нынче барышням замуж выходить надо. Да и выбирать надо мужика бывалого, чтоб сдачи дать мог. Нынче кто страх нагнать умеет, тот только и живёт. Такое собачье время!

И он осведомился, не боятся ли Головины жить одни.

Миг подумав, Анна Валериановна ответила, что нет, не боятся. Дом давно опустошён реквизициями, ценностей в доме нет. Нет, не боятся.

– А то, в случае, мне давайте знать. Приду переночую. Затем и пришёл, чтоб сказать.

Он пришёл ещё раз и ещё раз. И затем, к ужасу тётки, уши которой отказывались верить и мозг – понимать, он сделал формальное предложение Миле.

Анна Валериановна одна сидела с ним в гостиной (Милу она старательно прятала от Попова, объясняя её отсутствие слабым здоровьем, особенно после пережитого потрясения – смерти брата). Долголетняя привычка сдерживаться помогла ей ничем не выдать себя. Мозг её заработал быстро. Она мигом поняла опасность, грозившую Миле. Надо было – прежде всего и во что бы то ни стало – выиграть время. Не дав ни положительного, ни отрицательного ответа, надо было не рассердить, но и не обнадёжить Попова, держать его на расстоянии, не сделав ни другом, ни врагом.

Анна Валериановна выслушала его внешне спокойно и внимательно. Жизнь и судьба Милы зависела от того, как она ответит Попову и как он затем поведёт себя.

Неподвижная внешне, она собирала все свои духовные и физические силы. Выслушав, тётя поблагодарила Попова за его дружеское отношение к семье Головиных, особенно за то, что он сумел – на расстоянии – оберегать «Усладу» если не от политических «налётов», то, по крайней мере, от ночных грабежей. Затем в слегка мелодраматическом тоне (специально для сентиментального разбойника) она объяснила, что семья их – в глубоком трауре, что в их кругу не принято даже и подымать вопроса о сватовстве в такое время и что в их семьях не принято выдавать дочерей за людей, которых знают не так давно…

Тут Попов перебил её, предлагая приходить почаще, сидеть подольше, гулять с Людмилой по городу или кататься с нею в окрестностях.

Видя, что этот пункт защиты разрушен, тётя заявила, что, именно будучи в трауре, Людмила, по семейной традиции, должна избегать «удовольствий». Затем Анна Валериановна переменила направление: она перешла к описанию душевного состояния Милы. Девушка потеряла любимого брата. Жестокость, с которой она впервые встретилась в жизни, отшатнула её от людей. Возможно, надолго теперь она станет искать одиночества. Драматически, преувеличивая, она нарисовала картину долголетней горячей дружбы Милы с Варварой, взаимное их доверие, любовь, обмен крестами и клятвами в вечной дружбе – и, затем, роль Варвары в расстреле Димитрия.

Рассказ этот потряс Попова. Из всех человеческих чувств именно дружба и верность в ней почитались священными среди каторжан. Это был у них своего рода моральный устой и критерий, на которых зиждилась крепкая вера в «своего человека». Помрачнев лицом, он медленно переспросил имя и фамилию Варвары, запечатлевая их навек: на каторге не прощают измен. Наклонившись к самому лицу Анны Валериановны, он произнёс:

– Скажи Людмиле, что Варвара – мёртвый человек. Как Бог свят! Утешь голубку. Моё будет дело, собственной рукой!

Анна Валериановна вздрогнула: итак, соучастие в убийстве, хотя только моральное, было пока всем, чего она добилась от этого страшного человека. Она терялась: просить за Варвару или пусть убивает? Ах, пусть они убивают сами друг друга – но как всё это было ужасно!

Попов между тем и это обратил аргументом:

– Вот и сама видишь (он ей говорил уже привычное «ты», она же держалась на «вы», по привычке, не помнила, чтобы кому говорила «ты», кроме самых близких родных): гиблое дело вам, женщинам, жить тут одним. Будь я с вами в тот самый день – и не убили бы братца.

– Но солдаты с нею… приказ от властей…

– Эх, и неопытные ж вы революционно! Душа за вас болит. Солдаты, говоришь? Солдат – свой человек. Ему сказать надо было: ты вот на фронте гнил, а тут баба Варвара тобой распоряжается! Дай ей пока по шее. Мандат подписан, говоришь? Дай-ка сюда, я на нём же тебе контрмандат подпишу. Попов я, власть, сургуч и печать при себе в кармане. Да пригласить закусить: солдат нынче во как голодный! А бабу и пристрелить можно где в погребе, а там сказать: сбежала, мол, баба куда-то,