Оглянись на будущее - Иван Абрамов

Покосился на него Ступак, вздохнул. Правильно сказал Ленька-кудряш, как в душу глядел. Но не о том, не о том. Поздно оглядываться хоть на будущее, хоть на прошлое. Да и зачем? Правильно: зачем? Идти-то все равно не придется. И ему не придется, как ни топырь он стариковские плечи. Сидел бы… нечего пыль в глаза пускать. Герой! Обманщик, вот ты кто. Нет и не будет у тебя никакого ладу в душе. Придет и твое время, вгрызется тебе в печенку твоя же совесть, пойдешь вот так же куда ни то, а тебе акафист плакатный, а тебе упреки: да не видишь ты наших достижений, да не смотришь ты в наше светлое будущее… Ну и черт с тобой. Живи, радуйся, пока… пока ямку под ногами не увидишь.

Встал Ступак, вымолвил угнетенно:

— Шел я к тебе с добром, ухожу с горбом. Не той ты должности, не поповской. В одном ты прав: нету у меня будущего и нечего мне туда оглядываться. Нету! — и, нахлобучив несносимую кепку, потянул ее за козырек вниз, устраивая понадежнее. Подошел к двери, взялся за стеклянную ручку, пощупал ее, оглядел, клоня голову к плечу. Почему стеклянная? И, сам того не желая, необъяснимо и резко выкрикнул: — Ты врешь, Ленька! Вре-ошь! Ничего там нет. Ни для кого!

Коридор одолел единым духом. Миновав вестибюль, оглянулся, словно опасаясь погони, пробормотал и вовсе несуразное:

— Все мы умные, пока на тракторе…

С противоположной стороны улицы поглядел на тускло освещенные окна, еще глубже надвинул кепку и зашагал валко, не замечая ни моросящего дождя, ни огромных, от края до края дороги луж.

А как просто бы: «Лень, убери с дороги Мошкару». На счет пять слов. Почему не сказались они? Смелости не хватило? А ну да заодно с Мошкарой притянут? Нет, нет! Да и не притянут, не за что.

Но обманывать самого себя гораздо труднее, чем собеседника. Сгорбился Ступак, зажмурил глаза, остановился и сказал:

— Все равно незачем оглядываться. Незачем. Ничего там у меня нет.

21

Долго, настороженно прислушивался Терехов к шагам Ступака, к их отголоскам, просто к шорохам где-то за окнами, ощущая в душе и в мыслях необычную, непривычную опустошенность не новое говорил Захар. И не столь уж трудно ему ответить по всем статьям. Есть ответ. И на словах, и на деле. Но, наверно, не в том суть, что ответ имеется, а в том, что имеются Ступаки. Почему они не видят ответа, почему задают такие вопросы? Кто они, если на то пошло?

А еще крутился где-то рядышком, как бы готовясь выскочить в заглавные, совсем отвлеченный вопрос: «Почему Ступак опирался на чуждые ему доводы?» Если бы случайно встретились на каком-либо перекрестке и заговорили бы от нечего делать, можно бы и так: крой кто во что горазд. Но он шел сюда, он хотел сказать что-то наболевшее, важное, а говорил о чужом. Танюшка? Едва ли эта боль привела Захара. Да и есть ли она? Забота о перспективах Ивана Стрельцова? И вовсе смешно. Но что-то было, что-то осталось от этой встречи, от этого сумбурного разговора.

Не мысли — дым, заполнивший пустоту. Щиплет, клубится, меняет очертания. А пустота так и остается пустотой.

Черт его принес! И опять прислушался к шагам в коридоре. Вернулся, что ли? Надумал задать главный вопрос? Или опять скользкие околичности? Не хватит ли? Встал Терехов, направился к выключателю, намереваясь уклониться вообще от всяких разговоров. Зажег верхний свет, вернулся к столу, выключил нижний, взял с вешалки плащ, пощупал ключ в кармане. И не успел. Открылась дверь.

— Добра тебе, Маркыч!

Директор. Громоздкий, властный, самоуверенный.

— Не откажусь, клади сюда, — указал Терехов на край стола. — Чай холодный, сахару вовсе не осталось.

Тоже не совсем понятные отношения. Бывший сталевар, бывший теплотехник, бывший главный энергетик Терехов и чуть не со студенческой скамьи в директорах товарищ Тушков. Конечно, тут тоже имеются разные варианты, но костяк именно таков. Нелегко найти точный тон, хотя бы соотносительно ситуации, но точный. Какова ситуация в данный момент? Что привело директора в партком? Но время не служебное, по крайней мере, официально не служебное.

— Ты никуда не спешишь? — снимая мокрый плащ, спросил, Тушков.

— А куда спешить-то? Был у меня Ступак. Помнишь, у него дочка Танюшка…

— Ты не спеши, коль некуда, — жестом остановил Тушков Терехова. — С места в карьер — это не по мне. Сяду, отдышусь, — сел он в то самое кресло, где недавно сидел Ступак. Расстегнул верхнюю пуговичку воротника, расслабил узел галстука, повертел головой. Попыхтел демонстративно и разрешил: — Теперь давай. Но, если можно, сначала я. — И, побагровев, напрягая бычью шею, встал и пересел на диван. Тесно ему в кресле.

Терехов подвинул пепельницу, открыл коробку «Казбека, предложил. Тушков взял папиросу, помял ее в пальцах, понюхал положил в пепельницу. И не столько последовательность действие как похожесть каждого движения удивили Терехова. Ступак дела, все точно так же. Ступак и Тушков. Одинаково. Что это?

— Иду, понимаешь, вижу: светит у тебя…

«И начинает точно такими же словами. Может, у них все одинаково, кроме должности? Тоже о будущем заговорит. Что их нынче прорвало-то? Стряслось что или совпадение?»

— Ты недоволен? — исподлобья посмотрел директор на Терехова.

— Чем?

— Почем я знаю. Смотришь, будто… Ну да ладно, давай покурим. Видишь ты… — опять принялся Тушков высвобождать шею из воротника. — Дела наши такие, оглядеться некогда. Вчера звонит мне некий Стрельцов…

— Почему он некий?

— Не придирайся. Так вот: звонит. Вы, говорит, приструньте своего отпрыска.

— Он что — так и сказал, именно такие слова?

— Мне трудно упомнить слова, но смысл таков.

— Ты попробуй припомнить слова, — настойчиво попросил Терехов.

— Слова? Он что — дипломат? Он подбирает каждое слово? А я что, магнитофон? Я за сутки столько всяких слышу, что забываю, как сам говорил.

— А не намеренно ты переиначил? — задал вопрос Терехов. И пожалел. Не надо было так прямолинейно. Тушков не Ступак. Вон как заерзал. Еще брякнет по столу. За ним не задержится.

— Ну, что ты меня шпыняешь? — покачал головой директор. — Дай доскажу. Выслушай, сделай милость.

— Владимир Васильевич, дорогой! — прижал Терехов обе руки к груди, умоляюще глядя на собеседника. — Не по злому умыслу, по доброму намерению встать поближе к истине. Ты же знаешь, мы с Иваном друзья. Да, представь себе, просто друзья. Я его знаю с пеленок, я не имею право уклоняться в таких ситуациях. Как он тебе сказал?

— Тьфу ты! — привскочил Тушков. — Да забыл я слова, забыл. Ну, можешь ты поверить? Между прочим, жене звонил какой-то Рыжов… Не какой-то, не какой-то, — поспешно поправил себя Владимир Васильевич, — заместитель начальника штаба заводской народной дружины. Так вот…

— Что это у меня сегодня не получаются разговоры? — холодно, демонстративно перебил Терехов директора. — Не заместитель просто Рыжов. Не надо усложнять, ты же понимаешь, оно и так сложно.

— Ладно, начну с начала, — согласился Владимир Васильевич. — У меня неприятности. В семье. Хочу посоветоваться. С тобой. Можно?

— Если считаешь нужным, я вот — весь внимание.

Неверный тон. Оба поняли. Тушков насупился, Терехов принялся поправлять пресс-папье, потом встал и погасил верхний свет. А когда сел на диван, почувствовал усталость. Ну, что это сегодня, что? И правда же не поп, ни грехи отпустить, ни на путь истинный наставить. Да и кого — Тушкова.

— Стыдно, я понимаю, — начал Владимир Васильевич после тягостной паузы. — Единственный сын. Жена не работала и не работает. Значит, влияние улицы сведено до минимума, а влияние семьи максимальное. И вот — гнилье. Откуда? Понятно. Семья гнилая. Выводы? Очень просто. А оно не так. А как оно? — развел Тушков руками. И сделался таким беспомощным, что Терехов опешил. Властный, громогласный, таранного темперамента — и нате вам. — Так вот, Рыжов задал моей жене такой вопрос: «Когда это кончится?» А она спросила: «Что когда кончится?» А он ответил: «Когда у вашего сына папенькины денежки кончатся?» А? — потряс Тушков туго сжатым кулаком.

— Ну и что тебя возмущает? — Терехов опять переставил пресс-папье, потупился, не желая, чтоб собеседник увидел в его глазах что-то большее, чем вопрос.

— Ты не понял, — защелкал Тушков пальцами. Такое с ним бывало лишь в минуты крайней досады. — Я не возмущаюсь, я обескуражен.

— Для тебя это полная неожиданность?

— Что? — недоуменно уставился Тушков на Терехова. — Ах, вон ты как! Нет, конечно, не новость. Но всему есть предел.

— Вы близки к пределу?

— Мне показалось вчера, что мы уже за пределом. Поздно. Вот я и нагрянул. Давай так, давай без нервотрепки и дидактики. У меня беда. Помоги. Вместе попробуем. Или как?

— Попробуем, — согласно кивнул Терехов. Но хотелось сказать иное. Хотелось спросить: почему только теперь вместе, когда беда перевалила границы всех пределов? Как теперь ее оттуда тащить, что с нею делать, вытащив? Какая она теперь? Господи, да что они — малые дети? — Только прошу тебя, очень прошу: без амбиции и обид. Мы и в самом деле в труднейшем положении. Не с него началось, не на нем кончится.