Посредники - Зоя Богуславская

Он провозился с Мариной еще месяц. Нога окрепла, приобрела уверенность и устойчивость. Жаркими сухими утрами она приходила в Парковую в летних коротких платьицах, в белых бескаблучных лодочках.

Сидя на скамейке, он наблюдал, как она гоняла волан бадминтона. Прыгая, она глубоко прогибалась в спине то назад, то вперед, как будто всем корпусом ловила на сеть ракетки вращающуюся капроновую воронку. Около кустарника алела земляника. В воздухе стоял аромат чуть подсыхающей травы и разрыхленной почвы, окружающей яблони за сквером. Марина наклонялась, рвала землянику и приносила ему. Постепенно они привыкли друг к другу. Говорили о посторонних вещах, советовались, что можно ей делать, чего — нельзя.

Это был зверек, запуганный и в то же время избалованный, привыкший не доверять никому, кроме матери. Она чересчур рано вышла на сцену. Непреходящая загруженность классом, музыкой, распорядком дня, диетой, обостренное чувство соперничества не давали ей оглянуться. У нее не было того дара или сильного чувства предназначения, которое одно спасает в подобной среде. Она только и любила, что плавать да играть с кошкой.

Олег пытался говорить ей о радости делать прекрасное, о бескорыстном, беспричинном добре, да просто о деятельной, активной жизни для других. Она слушала его, улыбаясь, и поддакивала, не веря ничему. У нее было твердо сложившееся отношение к жизни, очевидно внушенное средой и матерью. Она никого ни разу не впустила в свой мир.

Как дождевая капля, он долбил сковывающий ее сознание наст и в оттаявшую прогалину пытался влить поток иных ощущений.

Марина не верила даже себе. Быть может, потому, что была некрасива. Не той подростковой некрасивостью ломающегося голоса и неуклюжей походки, а некоей тощей долговязостью, когда шея кажется чересчур длинной, а ступни непомерно большими. Но была в ее фигуре поразительная гибкость. Будто тело ее было создано не из сцепления костей, а из пружинных сочленений. Когда она шла ему навстречу, в ней все танцевало и изгибалось.

Он часто следил за этой игрой природы, воплощенной в теле пятнадцатилетней танцовщицы. Марина привыкла к его манере наблюдать. И все охотнее приходила на сеансы.

Уже возобновились ее занятия в бассейне. Нога не мешала плавать, и тренер была довольна ею. Длинным взмахом рук она быстрее других достигала противоположной стенки, отталкивалась от нее и плыла обратно. Погружаясь в воду, она менялась, как в танце, не помня о времени, о людях, о том, где она.

— Когда плывешь, забываешь, что через час ты что-то должна. Свобода, — сказала она ему. — Как будто ты и вода. Ни от кого не зависишь.

Они сидели на скамейке в кольце созревшего барбариса. Его веточки были усыпаны ягодами, как бусами, — красными, желтыми. Где-то в Измайлове цвела липа, пахло пряным, медовым летом. Ни шелеста, ни ветерка, только чуть слышное жужжание ос.

— А балет? — спросил он.

— Это другое, — нахмурилась она. Ее глаза чуть косили, ресницы подрагивали, как после бега. — Хотя они и похожи.

— Балет и плавание?

Она кивнула. Теперь она сидела, обхватив колени руками, в позе Аленушки. Щека прижалась к коленям, глаза блуждали по макушкам деревьев.

— Римка говорит: «Тебе потренироваться, можешь до нормы мастера спорта дотянуть». Представляете, настоящие соревнования, водная дорожка. — Она вздохнула. — У Римки характер. Она что задумает, то и будет. Всего добьется.

— Чего же ей хочется? — отозвался он.

— Да так, — Марина очнулась, выпрямила ноги. — Мало ли.

Она спохватилась, забеспокоилась. И все сразу ушло. Она заспешила, понуро входя в привычный распорядок, который нарушила.

— Я, пожалуй, пойду. Мама ждет.

Ему не хотелось обрывать разговор.

— Погоди. А ты бы чего хотела? — Он взял ее за руку. — Ну не торопись, — попросил он.

Рука безвольно обмякла, чуть затрепетав. Марина приостановилась на одной ноге. Вторая невольно согнулась. Так стоят только балетные женщины. В какой-то там позиции.

Но он обратил внимание на другое. Или ему это показалось? Ерунда, одернул он себя, невольно ослабляя пожатие руки.

Подчиняясь, она села. На кончик скамьи. Как будто на минуту, чтобы сразу вскочить и нестись дальше. Грудь ее вздымалась, волосы прилипли ко лбу.

— Хотел бы я поглядеть на твою Римку. Как ты с ней? Это ведь недавно?

Глаза ее были опущены, в тонкой коже век, как в листке, бежали нити прожилок.

— Что недавно? Ах, Римка. Да... Хотите, приведу? Вот она-то все знает.

— А ты?

Он тронул ногой ветку. Красные бусы барбариса посыпались по дорожке.

— Что тебе захочется завтра?

— Ничего, — подняла она ногу на скамейку и стиснула в колене. Коленная чашечка несуразно выперла наружу. — Что вы все психологией занимаетесь, что вам от меня надо?

Она встала. Прямая вытянутая спина заслонила просвет между барбарисами, и липовая аллея, видневшаяся вдали, исчезла.

Вскоре она привела Римму.

Прямо в больницу, в кабинет, не спрашиваясь. Рядом с Мариной Римма выглядела девчушкой.

Марина представила ее, объяснив, что Римма спешит на вечернюю тренировку и забежала ненадолго. Он обернулся к Римме. Она напоминала даже не щенка, а мышонка. Маленькая, юркая, с тихим тоненьким голоском и неслышными движениями. Мышонок. Чистый мышонок. Ни смущения, ни неловкости. Смотрит прямо, без интереса, выжидая.

— Хорошо, что ты такая самостоятельная; говорят, едешь на соревнования. И она, — Олег кивнул на Марину, — ведь тоже едет. На Балтийское взморье, — он улыбнулся. — Будет танцевать и нырять.

— Когда, — спросила Марина, — можно ехать?

— Когда угодно.

— А лечение, — сказала она. — Разве уже все?

— Все, — сказал он.

Она не поняла, потом возмутилась. Совсем как мать. Кончики ушей порозовели, расхлябанные, бесформенные губы вытянулись в стрелку.

— Что ж, по-вашему, я уже здорова?

— Здорова, — сказал он.

Она стояла в растерянности, как будто ее надули.

Да, он был прав, с ней что-то творилось.

— Я тебя внизу подожду, — услышал он голос Риммы. — Простите, — Римма протянула руку. Пальцы уместились в его руке свободно, доверчиво. — Не буду мешать, меня ждут там...

Марина стояла спиной, разглядывая схемы мозгового кровообращения, висевшие на стене.

— Значит, все, — повторила она, не поворачиваясь, но голос выдавал ее. — Значит, вы от меня отказываетесь?..

— Глупости, — прервал он. — Я прослежу за твоим состоянием и дальше. Если будет необходимость, конечно.

Он подошел сзади и положил руки ей на плечи. Под ладонями обозначились кости.

— Но, полагаю, все позади, необходимости в лечении не будет. — Она молчала, и он добавил: — Тебе сейчас надо одно: характер вырабатывать. Побольше собственных желаний, решений. Да просто уверенности в том, что тебе предстоит.

Она вдруг выдернулась из его рук, схватила со стула сумку и опрометью выскочила за дверь. Он слышал, как она бежала по коридору, по лестнице.

Нет, педагога из него не получалось.

Через неделю пришла Ирина Васильевна. Благодарить. На ней был костюм цвета апельсина. Черная бархатная лента подхватывала около лба волосы, гладко зачесанные назад, оделась как для праздничного дня.

За ее спиной в распахнутом окне он видел, как оторвались два листка и бесшумно закружились в воздухе. Скоро конец лета. Холодеет. Влажный воздух плыл вокруг лип, яблонь. На единственной акации лопались коричневые стручки, равномерно, громко, как щелкают орехи.

Он спросил, когда же они едут на взморье. Она ответила неопределенно, неохотно. Потом перевела взгляд и впервые в упор начала его рассматривать. Будто видела впервые. Ему стало не по себе. Показалось, что она смотрит не видя его, как будто разглядывает картину, висящую позади, а сам он прозрачен. Вдруг она очнулась, расстегнула сумочку. Он испугался, что повторится номер с портсигаром, но она достала карточку. На ней ее рукой был написан телефонный номер, адрес.

— Позвоните нам как-нибудь, — сказала она, протягивая карточку. — Марине будет приятно ваше внимание. — Она хлопнула сумочкой.

Он кивнул, ощущая нестерпимую жалость и нежность.

Спустя полгода все изменилось.

Он много думал о матери и дочери эти полгода. Они не выходили у него из головы. Однажды она ему позвонила, в другой раз он ей позвонил. Ничего примечательного. Вежливость, лаконизм, приязнь ответов. Ни малейшей инициативы. Спроса на него не было. А он хотел видеть ее нестерпимо, как будто она ему обещала встречу и обманывает.

Не раз он говорил себе — выбрось, забудь. Нет ни одного шанса на успех. Хватит и того, что было с Валькой. Белая ворона. Она тебя еле терпит. Но он не мог не думать об этом. Избавиться от зрительных и слуховых ассоциаций. Иногда это доходило черт знает до чего. Вот и сейчас. Снова и снова удаляющаяся спина в проеме чьей-то двери... прислоненное к стулу ее бедро... изгиб шеи, повернутой к окну... медь волос рядом на подушке.