Плавучая станица - Виталий Закруткин

А она прятала от него заплаканное лицо и грозилась:

— Я им за каждую рыбку душу вытрясу… Бочки мне испакостили, марлю всю израсходовали, лопат не приготовили… Как я работать должна?

— Ничего, Грунечка, сделаем что-нибудь, — успокаивал Зубов, — я поговорю с председателем… У них там новые бочки приготовлены для вина, используем эти бочки… За марлей можно человека в райздрав послать, объяснить, в чем дело, они дадут марли. А лопаты отремонтируем старые, я сам схожу к кузнецам.

В самый разгар подготовки рыбколхоза к спасению молоди Василий узнал, что все голубовские рыбаки возвращаются с низовьев и что у плотины будет работать научная экспедиция.

— Какая экспедиция? — спросил Василий.

Кузьма Федорович озабоченно пожал плечами:

— По изучению белуги.

— Белуги? — обрадовался Зубов. — А кто руководит этой экспедицией, не слышали? Не профессор Щетинин?

— Во-во, профессор Щетинин, — подтвердил председатель, — так написано в телеграмме, а телеграмма прислана прямо из министерства. Завтра они будут здесь…

Зубов ушел из правления с бьющимся сердцем и сразу пошел к Прохоровым обрадовать Груню сообщением об экспедиции.

Профессора Илью Афанасьевича Щетинина Зубов знал давно: еще до войны, когда Василий, будучи совсем мальчишкой, держал экзамены в рыбопромышленный техникум, студенты старших курсов по-дружески предупредили его, чтобы он не совался к экзаменаторам, если в кабинете будет присутствовать профессор Щетинин. «Он все равно зарежет», — пугали его доброжелатели. Как назло, в ту самую минуту, когда Зубов уселся перед молодой женщиной-экзаменатором и начал отвечать на вопрос, в комнату, шаркая башмаками, вошел высокий и тощий, как жердь, старик в роговых очках. Это и был профессор Щетинин. Он, насупившись, выслушал ответы Василия, несколько раз грубовато перебил его, но ничего не сказал. По этому экзамену Зубову была все же поставлена пятерка.

Потом, уже учась в техникуме, Василий несколько раз украдкой проникал в аудиторию старших курсов, чтобы послушать лекции Щетинина по ихтиологии и рыбоводству в естественных водоемах. Лекции этого высокого хмурого старика покорили Зубова. Профессор Щетинин читал так, как не читал никто: он прекрасно знал рыб, мог бесконечно рассказывать о жизни в воде и вместе с тем бесстрашно и резко подчеркивал иногда свою беспомощность во многих научных вопросах. «Я этого не знаю, — говорил Щетинин студентам, — не знаю и ничего не могу сказать. Это надо нам изучать вместе с вами». Зубову, как и всем другим, нравилась такая бесстрашная честность, она проникала в сердца слушателей гораздо глубже, чем гладкие лекции самодовольных всезнаек.

Позже, когда Василий по окончании войны демобилизовался из армии и был зачислен на второй курс техникума, он снова встретился с еще более постаревшим профессором Щетининым. Несмотря на то что многие рыбники не любили старика, считали его слишком беспокойным и раздражительным человеком, а некоторые — за глаза, конечно, — называли грубияном и даже склочником, Василию что-то нравилось в Щетинине: то ли действительно тяжелая для окружающих прямота и резкость его характера, то ли стыдливо спрятанная в глубине души поэтическая влюбленность в природу.

За три года пребывания в техникуме Василий Зубов все больше и больше привязывался к своему учителю, ходил за ним по пятам и готов был ночами не спать, лишь бы слушать рассказы старика о разных морях и реках, о бесчисленных озерах России, которые повидал Щетинин, долгие годы занимаясь рыбоводством, о повадках и нравах рыб и, самое главное, о будущем рыбного хозяйства. Это был конек Щетинина. Он постоянно носился с планами организации новых форм рыбоводства, писал множество докладных записок, заявлений, телеграмм в различные тресты, комбинаты, управления, главки, а потом вдруг надолго исчезал, бродя где-нибудь по рекам или месяцами высиживая на берегу какого-нибудь озера и наблюдая неизвестную разновидность леща.

Узнав о том, что Щетинин будет возглавлять экспедицию по белуге и со дня на день должен приехать в Голубовскую, Василий побежал к Груне в амбар и закричал с порога:

— К нам едет Щетинин!

— Какой Щетинин? — всполошилась Груня.

— Помнишь, я тебе рассказывал о нем: мой учитель! Посмотришь, Грунечка, какой это человек, — забегал по комнате Василий. — С ним день побудешь — на голову выше станешь, и настроение у тебя появится такое, как будто за спиной выросли крылья.

Груня с тревогой посмотрела на подруг, на разбросанные обрывки марли и испуганно тронула Зубова за рукав:

— Ой, я боюсь, Вася!

— Чего?

— Как же я буду при Щетинине руководить спасением молоди? Он еще изругает нас всех. Ты ж рассказывал, что он всех ругает.

— Ну уж не придумывай, Груня, — засмеялся Зубов, — я тебе никогда не говорил, что он всех ругает. К нему просто привыкнуть надо…

Вечером Зубов встретился с Мосоловым, и тот сообщил ему, что Щетинин едет в Голубовскую на катере «Жерех», который придан экспедиции, и что катер должен прибыть завтра утром.

— Следом за «Жерехом» идут наши рыбацкие дубы, — сказал Кузьма Федорович, — они тоже, наверное, прибудут завтра к вечеру.

— А как же с выполнением плана? — спросил Зубов, не понимая, почему председатель, говоря о возвращении рыбаков с низовьев, загадочно пощелкивает пальцами здоровой руки и явно радуется чему-то.

— План будет выполняться на месте.

— Как на месте? — удивился Василий. — А запрет?

Мосолов заулыбался:

— Для вылова белуги Щетинину нужны обе наши неводные бригады. А все, что будет поймано, кроме белуг, министерство разрешило нашему колхозу сдавать в рыбцех в счет годового плана добычи.

— Значит, и Щетинин будет доволен и рыбколхоз в убытке не останется?

— То-то и оно, — кивнул Мосолов. — Теперь мы сможем всю сетчиковую бригаду деда Малявочки бросить на спасение молоди, а то наш рыбовод уже который день в три ручья слезы льет, говорит, что работы, дескать, будут сорваны…

Придя домой, Василий решил сразу лечь спать, чтобы встать пораньше и побежать на берег к прибытию «Жереха». Проснулся он на рассвете, быстро умылся и, не будя сладко спавшего Витьку, пошел на берег.

Каждая река особенно хороша по утрам, и Василий с детства любил утренние прогулки. Он присел на чей-то вытащенный на песок каюк и закурил. Солнца еще не было видно, но ранняя заря, спрятанная за лесом Церковного рынка, уже тронула яркой киноварью верхушки надречных верб и тополей. Охлажденные за ночь воды спокойной реки синели гладким разливом, кое-где над рекой клубились едва заметные клочья тумана. В окутанных дымчатыми тенями лесах щебетали проснувшиеся птицы.

«Жерех» показался в восьмом часу. Он шел, таща на буксире три глубоко сидевших в воде широких паузка, и резкое пахканье его дизеля Василий услышал издалека. Однако, к удивлению Василия, профессора Щетинина на катере не оказалось.

— А где же Илья Афанасьевич? — спросил Зубов у рулевого, румяного парня в брезентовой куртке.

— Они на рыбацких дубах, — зевая, сказал рулевой. — Мы догнали дубы возле мелеховского переката, и Илья Афанасьевич пересели до рыбаков.

— Зачем?

— Кто их знает. «Вы, говорит, не ожидайте меня, двигайтесь дальше, а я, мол, доберусь до Голубовской с рыбаками».

Василий засмеялся. Он сразу узнал в этом знакомые ему черты щетининского характера, те самые черты, которые многие недолюбливавшие старика рыбники называли капризами, кониками, номерами и трюками.

Днем, ожидая подхода рыбацких дубов, Василий помогал Груне готовить тару для молоди. Они провозились в колхозном складе часа четыре: следили за мойкой новых бочек, проверяли большие резиновые ванны, объясняли плотнику, как надо сделать учетные ловушки.

Перед вечером вместе со всей станицей Василий и Груня пошли на берег.

Озаренная заходящим солнцем, на излучине показалась длинная вереница рыбацких дубов. Над темными бортами ладно взлетали десятки весел. Чистые мужские и женские голоса пели протяжную песню о Степане Разине, и затихающее ее эхо носилось над лесами и займищами.

— Хорошо поют, — задумчиво сказала Груня.

Дубы подошли к причалам все вместе, плотно сомкнутым караваном: над бортами с грохотом взлетали широкие сходни, и рыбаки один за другим стали выходить на берег.

— Вот он, Щетинин, — шепнул Василий Груне.

Поддерживаемый под руку Архипом Ивановичем, неловко стуча тяжелыми солдатскими башмаками, по сходням спускался высокий прямой старик. У него было морщинистое лицо с колючим, небритым подбородком и крупным носом, на котором крепко сидели сверкающие массивными стеклами очки. Старик был одет в грубошерстный костюм песочного цвета и форменную фуражку с круглым гербом. Измятые брюки и китель профессора были забрызганы водой и грязью.