Записки маленького человека эпохи больших свершений (сборник) - Борис Носик

— Да что я у вас изменил? Где я изменил? Вот он, ваш текст, слово в слово! Надо тексты писать хорошие! Драматургию надо изучать! Фриша с Дюрренматтом в конце-то концов…

— Все не то, все не то, — безутешно повторял Зиновий. — Слова те, но они же совершенно лишены смысла… Ну вот здесь — тут же фраза уничижительная, полная сарказма, намеков и насмешки. Отчего же он у вас орет как ошпаренный?

— Ну это уж позвольте нам лучше знать, орать или нет! — желчно полемизировал Глопшиц. — Здесь нужен взрыв. Нужно действие. Таков мелодический рисунок. И потом, я же вам говорил, — здесь Глопшиц переходил не шепот, — они у нас книг не читают. Они даже Ремарку не читали, Эрих Марию. А уж Шницлера какого-нибудь, так и вовсе. — Тут Глопшиц ударял в ладоши, и они снова начинали репетировать. При этом он все еще стоял возле Зиновия, огорченно приговаривая: — Знал, всегда знал, что авторов нельзя подпускать к репетиции…

Дальнейшие репетиции привели к самым плачевным осложнениям. Актриса Зиночка Пригородова (далеко не лучший, но и не худший творческий кадр из контингента Глопшица) должна была сказать по тексту своей роли, что она никогда не страдала комплексом неполноценности и даже, к стыду своему, испытывала нечто вроде неистребимого комплекса полноценности. Давать такие слова Зиночке было все равно что заставить ее вслух читать Канта или Антидюринга. Ну еще про комплекс этот она смогла произнести с должным омерзением, представив себе, наверное, при этом какую-нибудь дурную болезнь, но дальше уж пошла у нее совершенная белиберда, такая, что Зиновий схватился за голову, а Глопшиц стал кричать на Зиночку дурным голосом, в результате чего Зиночка стала рыдать, но так мило, так горько и беззащитно, что нужно было родиться полнейшим варваром, чтобы в этот момент не проникнуться к ней сочувствием. И конечно, добрая душа моего друга Зиновия не выдержала этого зрелища человеческого горя.

— Чтоб из-за какой-то фразы… — повторял он. — Из-за какой-то драмы… Из-за какого бы то ни было театра… Из-за меня…

Он готов был выкинуть фразу, даже целый акт и тут же вслух высказал это довольно-таки самоотверженное предложение, но бедная Зиночка зарыдала пуще прежнего, потому что она вовсе не хотела, чтобы из ее роли что-либо выкидывали, а, наоборот, хотела, чтобы в нее добавляли как можно больше. Если бы Зиновий спросил меня, то я бы его предостерег и объяснил, что всякий актер просит от автора таких прибавлений и даже целой роли. Но Зиновий ничего этого не знал, и он был очень растроган, когда слышал, как Зиночка Пригородова говорит, горько всхлипывая:

— Я все сделаю, в сто раз больше, только объясните мне…

Глопшиц рассердился и стал объяснять ей сверхзадачу, которая заключается в том, что главное в наше время — это по-настоящему любить женщину, потому что и теперь еще, без пяти минут к коммунизму, некоторые этого до конца не понимают. Он сказал, что это и есть главный смысл пьесы. Услышав такие слова, Зиновий окончательно упал духом, хотя мог бы знать эту странную идею Глопшица заранее, так как режиссер уже высказывал ее в интервью «Вечерней Москве». Зиновий стал что-то растерянно бормотать насчет некоммуникабельной реинкарнации поколений и еще что-то в этом роде, я не успел все это записать, так что у меня сохранились лишь какие-то невразумительные заметки с худсовета, к тому же вставленные среди прочих записей и рисунков (уверен, что, если опубликовать эти мои записи и даже иные отражающие художественную жизнь страны в пятидесятые — семидесятые годы рисунки и фотографии, наука получила бы ценный критико-библиографический материал эпохи). В конце концов Зиновий вызвался помочь Зиночке в понимании того, о чем там идет речь, однако Глопшиц всякими правдами и даже неправдами (хитроумным придумыванием предлогов) пресекал такого рода контакты авторов в обход режиссера. Он сказал, что все объяснит сам, после чего мы с Зиновием покинули зал. Я на многих примерах пытался утешить моего друга, объясняя ему, что автор никогда не бывает доволен, да и не может быть, потому что он — один человек, а режиссер — другой. И теперь должно начаться творчество режиссера. Хорошо, хоть мы не дали ему придумывать новый текст и таким образом старый текст пьесы сможет отчасти уцелеть. На всякий случай я дал понять Зиновию, что это еще черновые варианты постановки, так что все это еще может вылететь, когда спектакль будут серьезно чистить на худсоветах, так что по-глопшицеву тоже не выйдет и он еще придет к нам в главк на поклон, когда его спектакль решат закрыть или коренным образом переделать.

Понятно, что неизбежное столкновение Зиновия с Глопшицем не могло быть исчерпано одной репетицией, оно имело свое бесконечное продолжение, которое меня не могло не тревожить. В первую очередь озаботил меня тот факт, что история с Зиночкой Пригородовой получила свое продолжение, которое может оказаться не менее интересным для читающего мои воспоминания, чем освещение самых насущных творческих вопросов (за столько-то лет работы в искусстве я, слава Богу, смог изучить вкусы зрителя и читателя в равной мере). Дело в том, что Зиночка где-то узнала домашний телефон Зиновия и первая позвонила ему. Она сказала, что только он сможет помочь ей разобраться в роли и это теперь вопрос жизни и смерти. Зиновий, конечно, помчался на встречу с самыми лучшими намерениями и целый вечер — на скамейке сквера и затем в каком-то кафе — пытался вводить ее, как выражается газета «Известия», в «мир интеллигентного человека». Он объяснял Зиночке, что она не просто актриса, а человек, то есть мыслящий тростник (она и правда была в то время совсем тоненькая), что она мыслит — значит, существует (есть переводы этой мысли на латинский и на французский язык, и с ними Зиновий был, конечно, знаком). Лично я вовсе не уверен, что Зиночка поняла что-нибудь из его рассуждений, но уверен, что она честно смотрела ему при этом в глаза и даже в рот. Скорее всего, она играла на этом свидании роль Катьки из пьесы талантливого советского драматурга Сережина «Девчонка с телеграфа». Этот Сережин, при всей его талантливости, имеет типичное для неловкого по любовной части интеллигента представление, что в каждой продавщице и телеграфистке скрыто нетронутое сокровище ума, доброты, истинной интеллигентности (непонятно откуда) и нерастраченной (непонятно все же почему) нежности. Тот факт, что Зиночка, сойдя с подмостков, оказалась такой трогательной, наивной, все понимающей, бескорыстной, удалой и стеснительной в одно и то же время, такой неудачницей в жизни и таким непризнанным талантом на сцене — этот факт потряс добрую и чувствительную душу моего друга до основанья, а затем, как поется в известной песне… А затем пришло чувство. Многие, даже из людей ответственных, даже у нас в главке, видели в этой истории всего лишь пошлый роман драматурга, который, придя в театр, спутался с актрисой, но я-то знал, что Зиновий не таков и что это увлечение моего друга окажется для него поистине губительным. Так что я чувствовал в этот период особенную ответственность за него, потому что это я свел его с театром, я отвечал за него теперь перед соответствующими инстанциями не только как за драматурга, но и как за морально устойчивого человека, каким я его и знал всегда. Вдобавок к этим моим огорчениям и чувству ответственности он еще выбрал меня отчасти в поверенные своего чувства, правильно понимая, что я в театре человек более компетентный, хотя бы даже и в области интимного чувства. Думаю, что, хотя он и не признавал этого в открытую, у него было подозрение, что и в области морали я могу преподать ему не один добрый урок, а я, надо прямо сказать, рассматривал его историю с Зиночкой не как любовное приключение, а как моральную проблему, потому что, как вам известно, Зиновий был женат и даже имел сына.

Впрочем, поначалу, как ни странно, Зиновий обращался ко мне не с этими тяжкими проблемами морального затруднения, а с другими мелкими ежедневными трудностями, возникавшими от его непозволительной, хотя, кому-то может показаться, заманчивой и вполне головокружительной связи с молодой актрисой. Сам я никогда не позволял себе вступать в подобные связи и нисколько об этом не жалею. Не на личном опыте, а путем размышления я пришел к выводу, что актрисы как женщины — даже если у них кожа и не испорчена гримом — не должны сильно отличаться от секретарш, машинисток и других сотрудниц, которые заполняют наши учреждения.

Дело в том, что Зина ставила моего друга в очень трудное положение. Начать с того, что самая жизнь актерского коллектива показалась Зиновию со стороны не только трудной, но и просто непереносимой. Через Зиночку он очень скоро погрузился в целое море интриг, обид, взаимных подсиживаний и даже по временам неприкрытой нищеты. От всего этого ему захотелось прежде всего немедленно (чаще всего именно с моей помощью) спасти Зиночку, к которой, как ему представлялось через образ, данный великим поэтом, «грязь обстановки убогой» не липнет и так далее по тексту. Однажды, когда Зиновий рассказывал мне историю неудавшейся Зининой семейной жизни, я прервал его бестактным вопросом, который он, будучи писателем, должен был бы оценить в полной мере, однако, как мне кажется, не оценил. Он стал мне рассказывать о трагической гибели первого Зинина мужа, молодого летчика-испытателя, однако едва Зиновий перешел к истории второго ее брака, я прервал его рассказ, спросив, не являлся ли второй муж маленькой Зины безумно влюбленным в нее молодым художником и не умер ли он от белокровия.