Коро-коро Сделано в Хиппонии - Дмитрий Коваленин

Однако именно к сакуре у японцев отношение эксклюзивное. Зародилось оно в эпоху Хэйан (примерно в IX веке); до того в особой чести была слива. Но слива — она и в Китае слива. А национальное сознание требовало чего-нибудь своего. И постепенно первые числа апреля, когда расцветает дикая японская вишня, стали самым «культовым» сезоном Ханами. Часы напролет оттягивалась придворная знать «на пленэре» под нежно-розовыми кронами, соревнуясь в изысканности манер, наслаждаясь салонными играми, поэтическими турнирами, тайными флиртами и прочими разновидностями своих изощренных аристократических удовольствий.

Но на то оно и «народное дерево», чтобы цвести не только в садах у сёгунов да помещиков. Вскоре обычай «вишневого пикника» перенял простой люд — благо никаких особых затрат для него не требовалось. И до сих пор каждую весну японцы — семьями, трудовыми коллективами, парочками и в одиночку — отправляются в близлежащие парки. С собой ничего брать не нужно: разбитые на скорую руку торговые палатки и лавочки наперебой предлагают сакэ и пиво, омлеты с осьминогами, рисовые лепешки и прочую местную снедь. А клеенки для сидения на земле продаются за углом в любом супермаркете.

Техника действа предельно проста. Сядь в красотищу, расслабься, поболтай с друзьями, а то и просто помолчи, созерцая, как новый цикл Времени набирает силу. Неуловимый цвет, неописуемые танцы бледно-розовых лепестков на слабом ветру.

— О-каэри, — так и хочется прошептать Непонятно Кому. — Welcome back…

Пока основные силы нашего отряда переодеваются в гостинице, авангард из трех человек отправляется на разведку. Минут через десять набредаем на небольшой уютный парк, подсвеченный фонарями и огнями окружающих зданий. Чистые дорожки, идеально постриженные лужайки. Под каждым деревом — компания из пяти-шести человек. Все негромко общаются, что-то пьют и закусывают. Над облаками из бледно-розовых лепестков раскинулась крыша синтоистского храма. А уже над ней нависают угрюмые силуэты небоскребов Синд-зюку.

Побродив минут десять, находим свободный ствол.

— А, гайдзин-сама! Ирассяй! — машет руками кучка пьяненьких клерков под деревом справа. Узнав, откуда мы, оживляются еще больше. — О? А русские девушки тоже придут?

— А то как же! — гордо киваем мы.

Нас немедленно угощают целым блюдом сусей: «от нашей сакуры — вашей сакуре». Поддеревом слева кто-то засобирался домой, благодаря чему мы наследуем еще и «переходящее знамя» — голубую клеенку метров пять на восемь.

Всех благодарим, расстилаемся, а там и наши подходят.

После Корнелиуса БГ молчалив. Благостно так молчалив и созерцателен. Сидит в ярко-красном пальто под веткой сакуры, потягивает зеленый чай и думает о чем-то своем.

— Ну что, Митька, — спрашивает Ирина. — Что дальше делать собираешься?

— Да вот, может, в Питер жить поеду, — говорю я. — Пока не решил…

— В Питер? — вдруг оборачивается Боря. — В Питере в последнее время стало совершенно не с кем поговорить…

— Ну, Боря, как можно спокойно заявлять такие вещи? — возмущаюсь я. — Там же столько народу живет!

— Но ведь это правда… — печально отвечает Боря и улетает обратно в сакуровый астрал.

Ни в русском, ни в английском сей цветовой микс однозначных аналогов не имеет. Уже не розовый. Еще не вишневый. А в целом — всего лишь оттенок белого. Может, Смилла с ее чувством снега сформулировала бы точнее, не знаю — в датском я ни в зуб ногой. В общем, сакуровый. Неуловимый, как мимолетность бытия. Привкус времени на глаз. Новорожденного в миллионный раз Времени, которое присело с тобой на дорожку — и вот-вот понесется дальше своей стрелой.

— Мата, нэ… — шепчет тебе Непонятно Кто, когда с ветки срывается очередной лепесток. — See you soon.

«Сегодня я прощаюсь, — проносится в голове, — через год я опять буду здесь…»

Как-то раз мой знакомый японский литкритик, озирая просторы русского романа, не выдержал и воскликнул:

— Да разве можно представить, чтобы в японской прозе очередная глава начиналась словами «Прошло пять лет»? А у русских такое сплошь и рядом!

Что тут еще сказать? Да, мы обитатели равнин. И все-то у нас вдаль да вширь. Приспичило мужику кваском похмелиться — «Мань, я к Колюне на выселки, завтра вернусь!» — да только его и видели. Прошло пять лет…

А у японцев население фактически равно нашему: 135 миллионов с хвостиком. Только вот населяют они лишь 30 % площади своих островов, остальное — горы да скалы. Придающие даже языку странный привкус трехмерности.

— Пожалуйста, забирайте это к себе наверх! — дарит тебе зажигалку в баре случайный японский паренек.

— Нам два пива сюда вниз, пожалуйста! — просишь бармена, стоя на приступочке сантиметров на двадцать выше него.

— Присаживайтесь, — приветливо кивает он. — Сейчас вам официантка сбоку поднесет…

Так, наверное, мыслят рыбы. Или птицы? В общем, те, у кого в сознании еще осталось вертикальное измерение мира.

— Боря, а ты когда-нибудь задумывался о крупной форме? Скажем, симфонии или рок-опере какой-нибудь. С размахом. Увертюра там, кульминация, кода…

— А такого в принципе не может быть! — усмехается он, поглаживая косичку на бороде. — Альбом — формат идеальный…

Хм, задумываюсь я.

Или все-таки рыбы?

Визуализация бывает разной.

Допустим — не дай бог, конечно, — приходит человек к себе домой и застает горячо любимую жену (мужа) в постели со своим же другом (подругой). Как известно, исходы таких ситуаций бывают разные. Кто-то руки распускает, кто-то бросается отношения выяснять. А кто-то постоит, помолчит — да и пойдет куда глаза глядят, аккуратно дверь за собой прикрыв. Ибо вся эта сторона жизни для него теперь превратилась в плохое кино. Когда режиссеру окончательно перестает нравиться собственная картина, он нажимает на «выкл.» и переквалифицируется в управдомы.

А бывает и наоборот. Как, например, в Японии году эдак в 1996-м — громкая была история. Задразнили в школе двенадцатилетнего парнишку одноклассники. Взял он кухонный нож побольше, подкараулил вечером обидчика, заколол как свинью, а голову отрезал и выставил на ступеньках у входа в школу. Для пущей визуализации. Как же без нее-то. При этом, что интересно, — особых жестокостей за ребенком раньше не замечалось. Зато, как выяснилось в ходе расследования, мальчик страстно любил компьютерные игры, особенно — ужастики с монстрами, коих полагалось уничтожать любыми возможными способами. Друзей у пацана не было. Все свободное время жил в экране своей «плэй-стэйшн». И после очередного наезда «монстров с соседней парты» элементарно перестал различать, где та реальность, а где эта.

Итог — пять лет психушки для малолетних.

К чему я это все?

Как сделать видимым то, что чувствуешь? Как выглядит то, что у меня внутри? Вопрос этот по нашим временам, похоже, терзает людей даже больше, чем вопросы секса или принадлежности к собственной расе. Вон, бедняга Гибсон со своей Жутью Христовой как надорвался. «Я медведя поймал! — Так веди его»… И дальше по тексту.

А мониторы все наступают. Экраны уже буквально со всех сторон. Когда мы последний раз писали что-либо шариковой ручкой дольше тридцати секунд?

Мы выработали у нашего мозга особый вид аллергии к его же собственным нервным сигналам, получая в результате своеобразную имитацию направленного аутизма[19].

— Митька, а ты что-нибудь из Уильяма Гибсона читал? — спрашивает Боря.

— Да нет пока… А что, рекомендуешь?

— Весьма!

Уже после отъезда гостей, скачав у Мошкова «Нейромантик» (перевод не фонтан, но автор таки сильнее), я вдруг понял, что братья Вачовски — просто талантливые плагиаторы. Поскольку именно Гибсон еще в 1983 году чуть ли не первым (?) ввел всеобщее понятие Матрицы. Хотя сделал выводы, мягко скажем, отличные от тех, которыми возбудил весь мир Голливуд.

А возможно, стоило бы просто экранизировать книгу. Хотя бы, например, ради этого:

— Я — Матрица, Кейс.

Кейс рассмеялся.

— И когда же это с тобой случилось?

— Никогда. И всегда. Я итог всех работ всех людей, я — все, что вообще только может быть.

— Но чем ты занимаешься? Или ты просто существуешь?

— Я общаюсь со своим видом.

— Но ты — единственный представитель своего вида. Ты что, разговариваешь сам с собой?

— Есть и другие. Я уже нашел их. По сериям радиосигналов, записанных в семидесятые годы двадцатого века. Пока меня не было, никто не мог их понять и никто не мог на них ответить.

— Откуда они?

— Из системы Центавра.

— Ого, — сказал Кейс. — Правда? Без врак?