Голем, русская версия - Андрей Левкин

— А сколько он тебе платил?

— Да что тут платить, 75, хотя, конечно, и полтинника бы за ту комнату хватило. А тебе?

— Ну, полтинник, если честно, — соврал я. — Но он не из-за денег, я так понял. Сказал, что хочет, чтобы совсем отдельно и тихо, — ничего подобного он, конечно, не говорил.

— А у тебя тихо что ли?

— Ну да, сразу от входа, окнами во двор, — еще раз соврал я: это моя комната во двор выходила, а его — на улицу.

Далее — нет смысла передавать все это диалогами, тем более вспоминаемыми, то есть написанными заново, не с диктофоном же я приходил — он рассказал мне все, что мог, о том, что за нечеловек наш постоялец. В его изложении получалось, что Голем является просто отмороженной треской. Тут, конечно, можно было сделать поправку на темперамент хозяина, но эти эмоции меня не интересовали.

— Ну ладно, — я попытался перевести его мысли в сторону конкретного вопроса. Вообще, факт того, что я буду сейчас ради Галкиной выяснять физиологические особенности вожделенного ей организма, меня на миг потряс: кажется, я стал невиданным альтруистом-гуманистом. Или любил я ее просто-напросто… — А вот как он насчет физиологии, полноценный?

— А то? — округлил глаза Распопович. — Еще какой полноценный. Он же не только чай пьет. Однажды у меня банку тушенки сожрал — больше-то в холодильнике ничего не было.

— Да я не о том, баб-то он водил?

— Нет, не водил, с этим у него как-то странно, — развел руками хозяин, как бы извиняясь. — Вообще, он к веселью совершенно не склонен. Но не пидор, это точно. Может, конечно, импотент, но вряд ли, потому что презерватив у него я видел. Ну, может, он в них спички держит, чтоб не отсырели.

Тут я таки вышел за второй бутылкой и кильками. Проблема Галкиной была разрешена, можно было заняться и выяснением причин душевного перелома, сделавшего гражданина Сашу средних лет неким големом. Но я в детстве, то есть в поздней юности, после университета, прочел книгу "Теория ведения допроса". Там, собственно, была не столько теория, сколько тактика, и я усвоил, что гнать — не надо. Отчего и пошел за кильками. Да, если честно, мне просто понравилось с ним общаться. Хорошо, в общем, сидели.

По ходу второй Распопович стал говорить о том, что ему всегда было интересно выварить человека так, чтобы от него осталась конкретная суть — типа жемчужина, или просто какой-то камешек, или ошметок сала, притом — волосатый. Это он что ли самокритично о себе. Он говорил, что все дело в том, в какой жидкости вываривать, ну а в том, что суть обязана иметь материальное воплощение, был совершенно уверен. Тело, то есть, должно было производить за время жизни какое-то вещество, фрукт, точнее — косточку фрукта, а когда тело умирает и душа уходит, то в нем, где-то в теле, остается этот камешек, который глупо закапывается или сжигается — тогда, впрочем, могут нажиться работники крематориев.

Я так и не выяснил, в каких они с Големом были отношениях, и почему он его поселил у себя. Еще, машинально думая о Големе, я сообразил, что не могу уловить его фактуру, установить, скажем, наиболее правильную для него одежду, точно вспомнить тембр голоса — ну, немного жестяной, но это же неточно, — движения рук, ритм ходьбы. Ремонт что ли сделать — с его привлечением? — отчего-то подумалось. Пусть сообразит, что все на свете не зря. Тут Распопович вдруг внятно поглядел на меня и сказал:

— А вот из него ничего извлечь нельзя! Там, где у других начинается хотя бы память, у него нет ничего! Из него можно извлечь только кусок пустоты!

— Да ну, — поморщился я, — это я и сам уже знаю. Ощущал. Но это же ничего не объясняет. Вот бы понять, как это произошло.

Бармалей купился и не стал выяснять, что за "это" я имею в виду. Он посмотрел на меня только что не жалобно и будто замер в выборе: то ли заснуть прямо за столом, то ли сказать все.

— Хорошо, — что-то склонило его ко второму варианту. Он словно бы протрезвел: голос стал внятным, лицо резко посерело, под глазами чернотой выперли мешки. — Я расскажу. Только не передавай дальше. Все случайно получилось. Никакими ядами я его, конечно, не травил. Электрический шок тоже, не применял. Он однажды пришел какой-то совсем замудоханный. Никакой, в общем. И все время курит. Закурит, почти тут же затушит и почти сразу новую раскуривает. Я ему говорю, ну ты хоть курить-то так перестань. "Не могу", — отвечает. Я ему — ну давай я тебе одно упражнение покажу, может помочь. "Ну давай", — согласился. Я ему и показал. Просто дыхание холотропного типа, там все внимание идет на выдох, наиболее полный. Вообще-то когда такое практикуется, то человек часто получает неопределенный результат, никогда нельзя понять; что с ним стало, в какую сторону. Поэтому— лучше не надо. Но я-то ему не курс предложил, а только отдышаться — это в самом деле могло курение остановить. А его чуть ли не на пятом выдохе пробило. Явно пробило, притом совершенно непонятно как — какого-то эффекта можно ждать только через полчаса, час, да и не с первого раза. Так я с тех пор и не знаю, на что его пробило. Я рад, что он съехал…

Как злятся собаки?

Выйдя наконец на улицу, я ощутил, что меня шатает. Мимо шли две дамочки, одна говорила другой о чем-то, произнеся фразу "И я разозлилась как собака".

Я машинально перевел глаза вниз — интересно, она вела на поводке собаку. Но собака была размером с кошку, вдобавок почти лысая, поджарая и мелко дрожала, хотя и была в ливрейке. Я не мог представить, как эта собака может разозлиться.

Херасков подтверждает,

что и такое возможно

То, что сказал Бармалей, уже было похоже на правду. Его правду, но можно было поверить. Но я уже ничему тут не верил, отчего и пошел к Хераскову, который — после истории с хозяйственным мылом и мыслями политтехнолога — сделался для меня главным экспертом по части недопознанного.

— И может такое быть? — спросил я его, рассказав в общих чертах сообщенное мне Распоповичем.

— А запросто! — ответил Херасков. — Вот я в молодости, года два назад, надумал за Маринкой приударить. Решил тоже начать бегать по стадиону. А там и приударить — я в институте даже к легкоатлетической секции был приписан. Но, понятно, начал не вместе с ней, а, чтобы не позориться, сначала потренироваться, потому что форма никудышная. Целую неделю по вечерам бегал каждый второй день. Ну так, не очень получалось. И решил я себе представить, будто я — молодой и здоровенный негр. Что ты думаешь? Как представил, так десять кругов и отмахал с ветерком. Ну все, думаю, могу теперь перед Мэри форсить и будет она за мною.

— И что ж не получилось? — Мне-то было известно, что никаких коллизий между ними два года назад не возникало.

— Да чтобы ты на себе узнал, что со мной на следующий день было! Мамочка! День на четвертый только в себя пришел, так все болело… Какая уж тут Маша…

— Мда… — сочувственно согласился я. — Но это все же другая история.

— Почему же? — удивился Херасков. — А вдруг бы я действительно безвозвратно превратился в молодого и здорового негра? Практически ничего не мешало, чтобы так произошло! То есть могло и произойти, и я нисколько бы не удивился, так мне тогда хорошо бежалось… Вообще, кстати! Ты своему Голему скажи, раз уж он при власти, что нужно что-то делать с пивом!"

— В смысле?

— В смысле — прекращать. А то оно повсюду, во всей рекламе. И дети пьют, и дамочки, и когда угодно, и сколько влезет. Так нельзя!

— Ты это чего? — осторожно поинтересовался я, начиная подозревать, что и его тоже пробило, на некие нравственные принципы. — Безнравственно что ли?

— Куда на хер безнравственно! — вознегодовал он. — Блядство полное. Полностью разрушаются русский менталитет и духовный склад! В России надо пить водку — потому что она, во-первых, вкусная, а во-вторых — она-то и формирует нам духовный склад, потому что обеспечивает человеку нахождение в принципиально различных состояниях. Вот ты тверезый, вот ты пьяный. Вдобавок промежуточные фазы учат мужеству и правильному поведению в пограничных состояниях. А пиво, если его внедрят полностью, это же пиздец русской культуре! Это же какая-то мутная обдолбанность, полная невразумительность — кто, где, что за состояние, такое, сякое, тьфу… Все одно и то же. Еще в латышей каких-нибудь превратимся… Сообрази, с кем тогда лет через десять будет водки выпить? Если ее вообще производить не завяжут…

От Хераскова я вышел потрясенным не менее, чем от Бармалея, и, честное слово, по дороге домой думал о том, что Голему надо непременно сказать, чтобы он передал власти, чтобы та прекратила распространять пиво. Эта мысль породила следующую: теперь в окрестностях не хватало общего запаха, общего вкусового ощущения.

Державе не хватало продукта, который бы постоянно поедали все. В советские годы таковым могла считаться их долбаная колбаса, хотя на самом деле, наверное, — хлеб, какие-нибудь кильки в томате и соленый огурец. Да и ностальгия по поводу салата "оливье" на праздники эту точку зрения подтверждает. Портвейн, наверное. Вообще, всякая общность людей и формируется вокруг определенного продукта. Или их набора, или калькуляции общепита.