Под ливнем багряным: Повесть об Уоте Тайлере - Еремей Парнов

Но о том, что еще грядет за непроницаемой завесой времен, не знает никто. Пока же для удалых молодцов, кому и разбойник — брат, и черт кум, наступили желанные денечки. Красавцы олени трубят на полянах, выкликая соперников на рыцарский поединок. Клыкастые вепри с треском ломятся сквозь можжевельник, в ручьях играет золотая форель. Самые разные люди нашли пристанище под сводами зеленой храмины. Недаром, знать, под действие «Билля о рабочих» подпадали и неприкаянные школяры, и разоренные подмастерья, и обнищавшие искатели магистериума, и бродячие менестрели, а порой и деревенские капелланы. Привольно, легко человеку наедине с буйным празднеством обновленной земли. В голове созревали безумные планы, вспыхивали головокружительные надежды, рождались пламенные, вдохновенные строки.

Да и как было не проникнуться восхищением перед гениальным замыслом творца и совершенством его творения среди осененных шумящими кронами диких скал, поющих родников, стремительных водопадов? И радостно становилось на сердце, и жутко, когда мнилась близость боговдохновенного озарения, за которым одним мерещились райские кущи, другим — чудесная власть над вещами и явлениями, которую таит в себе магистериум — философский камень.

Сыростью склепа веет от вещих замшелых камней.

Теряясь в извивах и трещинах, стекают струйки со скальных отвесов, бормочут в таинственном сумраке папоротников, словно ищут забытые клады. И гудят над россыпью ландышей молодые шмели, и веет покоем, и нежит прохладой еловый подлесок, то вспыхивая в сквозном луче, то потухая под мимолетной облачной тенью.

Чьи духи таятся в заросших лещиной оврагах? Кого стерегут и зачем, посылая протяжное эхо? Чьи призраки витают в лунном тумане над каменными плитами, обсыпанными слежавшейся хвоей? Над этими исполинскими глыбами, высунувшимися на свет божий из самой преисподней…

И нет ответа, и всюду — в каждой песчинке, искрящейся в струйках ручья, в каждом листике и цветке — таится намек на непостижимое уму человеческому единение всего со всем.

Огибая вершину, где приносили кровавые жертвы друиды,[57] все выше взбирается неприметная тропка. Оседает тревожная настороженность, не дающая беглецу забыться ни днем ни ночью, глубину и размеренность обретает дыхание, и неизбывный привкус тления почти не слышен в благоухании майского чародейства.

Бушуют грозы, трепещут радуги, трубят охотничьи рога. Волей судьбы буковые леса между Стаффордом и Уэльсом стали прибежищем беглого люда. Не только закрепощенные поселяне, но и вольные хлебопашцы бросали наделы и уходили подальше от родных мест. Кто, вконец отчаявшись, кто, уповая на близкое избавление, о котором повсюду твердили бормотуны — вездесущие искатели Правды. Сторонясь проезжих дорог, где днем и ночью рыскали королевские чиновники и отряды баронской челяди, пробирались в безлюдные валлийские просторы обнищавшие йомены, разорившиеся ремесленники, вилланы и праздношатающаяся голытьба неведомого рода и состояния. Ни тюремный тюфяк, ни тяжелые колодки, ни даже позорное клеймо, выжженное раскаленным железом на лбу, не могли остановить беглецов. Общая участь уравняла и йомена, и виллана. Земельное держание не оставляло крестьянину даже тени надежды вырваться из долговой кабалы. Земля перестала быть кормилицей-матерью. Обратившись в стальной ошейник, она превратила свободного арендатора в подневольного серва. Невзирая на то, что арендная плата оставалась прежней — четыре пенса за акр, мало кому удавалось свести концы с концами. Королевское обложение отнимало последние крохи. А тут еще церковь забирала свою непременную десятину, и лорды, чьи угодья из-за нехватки рабочих рук оставались неухоженными, требовали все больше денег взамен отработки феодальных повинностей. Крестьянская работа потеряла всякий смысл. Стонала, жаловалась земля, исстрадавшись без плуга, серпа и косы. Напрасно лорды переманивали друг у друга работников или, самовольно вторгшись в чужое владение, силой уводили двуногий скот. Проку от новоявленного пленения вавилонского было мало. «Билль о рабочих» сковывал руки и хозяевам, и батракам. Разорялись, терпя убыток, обе стороны.

Цены на труд в стране, пораженной чумой, росли год от года, но королевский ордонанс под угрозой тюремного заключения запрещал повышать их сверх уровня, существовавшего еще до «Черной смерти». Строгость закона обернулась его бессилием. Каждый, кто не сидел на своем земельном наделе, фактически превращался в крепостного, обязанного безотказно работать в любом маноре, где только требовался наемный труд. Но одно дело — впрячь в ярем бессловесную скотину, иное — свободнорожденного англичанина. И пошла охота по всей стране на двуногого зверя, кровавая ловитва по деревням, кабакам и дорогам. Результаты ее не оправдали ожиданий. Даже маноры, принадлежащие королю, охватило повальное бегство. Зверь уходил от улюлюкающих загонщиков, как и свойственно лесной твари. Люди снимались с насиженных мест целыми деревнями и отправлялись в неведомые странствия, разбредались по городам, таились в пещерах и чащах лесных, укрывались в болотах.

Нельзя заставить из-под палки надрываться на чужой ниве. Без заботы и ласки не прорастает зерно в борозде, не дают приплода стада и даже вечная труженица пчела не собирает с цветка нектар. Сохнут травы, не дождавшись покоса, с жалобным стуком падают просверленные червем плоды, в труху превращается хворост лесной.

На горе у Трех крестов, поставленных безымянным отшельником, сошлись двенадцать грешных апостолов: Джон Цирюльник из Кента, Джон Каменщик из Нортгемптона, капеллан Джек эт Ли из Сомерсета, лондонский оборванец, йомены из Эссекса и Суффолка, ремесленники и вилланы из разных графств. Кто прилег на травку, кто сбросил котту и грелся на солнышке, сидя на пеньке. Лишь один виллан, одноглазый, зачем-то забрался на ветку старого дуба и укрылся в листве, уныло качая длинными, худыми ногами, обутыми в остроносые башмаки.

Тень от воткнутого в землю посоха медленно укорачивалась. В ожидании прошло более часа, прежде чем где-то внизу раздался условный свист. Люди, и без того не слишком разговорчивые, сразу подобрались, насторожились.

— Вот человек, который хотел говорить с вами, — йомен Уильям Хоукер вывел на поляну широкоплечего, коренастого молодца, закутанного в зеленый с зубцами понизу упленд. Тот сбросил свою потрепанную накидку, прожженную летучими искрами лесных ночевок, и широкими натруженными ладонями пригладил схваченные ремешком волосы. Капелька солнца вспыхнула на потемневшем от времени образке. Затем вышел на середину, подбоченился, тронув пояс, на котором рядом с охотничьим рогом висел французский стилет, и неторопливо обвел собравшихся хмурым, все примечающим взглядом. Одним он напомнил деревенского кузнеца, другим показался похожим на вольного стрелка, а капеллан заподозрил в нем лесного брата. Незнакомец широко расставил крепкие ноги. На каждом задержался холодным, уверенным взглядом из-под насупленных, кустистых бровей.