Ларёк - Майя Новик

В третьих, оказалось, что все мужское население «Актея» ненавидело Илью самой лютой ненавистью. Его ненавидели все — охранники и водители, грузчики и продавцы. Так как я была его женой, то эта ненависть автоматически распространялась и на меня. Мужиков просто трясло от злости при виде Ильи. От злости от беспомощности, настучать ему по голове они не безнаказанно не могли — ведь в «Актей» его устроил Тихонов. Причину этой ненависти я долго не могла понять. Сперва мне казалось, что они, как стая волков чуют его страх и поэтому травят его. Он боялся их просто панически, и хотя старался изо всех сил не показывать свою трусость, она проступала во всем — у Ильи начинали трястись руки и бегать глаза при одном только появлении кого-нибудь из работников «Актея». Настоящей пыткой становились разгрузки вагонов с товаром, которые приходили каждые две недели из Москвы. В разгрузке участвовали все, и Илье приходилось несладко — хотя открыто избить его не могли, но те подзатыльники, тычки и тумаки, что он получал во время разгрузки от плотных, коренастых бритых боксеров приводили его в бешенство. Слава Богу, что он не вытеснял это на мне — он просто надирался и бил кулаком в стену до отупения. Я жалась в угол и в свою очередь окатывала его волной презрения. Илья надирался еще больше и с психу бегал вокруг ларька.

Проработав в ларьке несколько недель, я вдруг обнаружила, что денег у меня больше не стало: весь навар забирал Илья. Он исчезал на весь день, а когда возвращался вечером домой, оказывалось, что он все потратил. Я не стала спрашивать, куда девались деньги, просто, в очередной раз подсчитывая выручку, аккуратно разделила «левак» на три части: половину Игорю и по четверти мне и Илье.

— Ах, так… — протянул было он и замолчал.

Потом взял свою часть денег и, не попрощавшись, вышел. До следующей смены я его не видела.

По-моему, самую большую радость Илья испытал, когда в ларек завезли «Анапу» в трехлитровых банках. Этот весьма крепкий, терпкий и вонючий напиток сразу же привлек всех местных бичей. Они тыкала заскорузлыми пальцами в банку на витрине и сипели.

— Слышь, ты… Налей, а?

Илья сразу понял что тут-то и скрыты алмазные копи неучтенного приработка, тут же притащил в ларек одноразовые стаканчики и принялся похмелять страждущих, конечно, по более высокой цене. Одноразовые стаканчики быстро закончились, но Илья и тут не растерялся — он пускал их «в оборот» второй, а потом и третий раз, ни мало не заботясь о том, что вообще-то их нужно хотя бы помыть. Об антисанитарии он не думал. Этот приработок радовал его еще и тем, что он мог вполне «законно» не делиться со мной — я отказалась продавать «Анапу» в разлив наотрез. Безобразие это прекратила инспектор саэпиднадзора, которая стоя на остановке у ларька, заметила бойкую торговлю Ильи, и, не долго думая, выписала ему штраф.

Глава вторая

До сих пор не знаю, почему я вышла за него замуж. Каким образом умненькая, начитанная девочка, дочь интеллигентных родителей вышла замуж за охломона-безотцовщину, детдомовца при живой матери? И это при том, что в девятнадцать лет я была уверена, что раньше, чем в двадцать восемь я замуж не пойду! И вот — выскочила в двадцать неизвестно за кого. Мое единственное оправдание — это полное одиночество, в котором я была, по-моему, с момента рождения. И еще — моя потрясающая наивность во всем, что касалось отношений между людьми. До сих пор я была уверена на все сто пятьдесят процентов, что верность в браке — это святое, что дружба должна быть обязательно преданной, и что часто человеку нужно жертвовать собой для того, чтобы люди, с которыми он живет рядом, были счастливы. Подобная инфантильность не может не быть наказана, так что все, что произошло со мной дальше, вполне закономерно.

Я никогда не понимала других женщин, их душа оставалась для полной загадкой, эдакая терра инкогнита, черная дыра в космическом пространстве, в которой может скрываться все, что угодно от самых возвышенных чувств, до самой низкой мерзости, на которую только способен человек. «Женщины тоже люди, — сформулировал как-то один мой знакомый, — но… как бы это сказать… инопланетяне. Поэтому мы никогда не поймем их, а они — нас». И я полностью согласилась с ним. До работы в ларьке, или, вернее, до развода я догадывалась, что как-то отличаюсь от всех остальных женщин, однако изо всех сил старалась не обращать на это внимание. Да, мы по-разному относились к одним и тем же вещам, ну и что? Да, в основном именно я поддерживала отношения с подругами, ну и что? Да, они бегают по любовникам и магазинам, а я сижу за очередной книгой или предаюсь размышлениям о смысле жизни и смерти, ну и что? В конце концов, это нисколько не мешает проводить вместе время, бегать на Еловское водохранилище купаться и загорать, обсуждать недостатки знакомых парней, ходить в кино и в кафе-мороженое. У меня было две совершенно разные подруги. Первая, Аленка Иванова, была моей одноклассницей, и дружить мы начали примерно в шестом классе. Учителя недоумевали, глядя на нас, и гадали, что же связывало двух таких непохожих девочек? Ответ был на поверхности: мы обе были аутсайдерами. С первого класса Аленка была врушкой и выдумщицей. Она жила одна с мамой, которая запросто могла уехать отдыхать в Болгарию, бросив дочку одну в комнате на подселении. Полное одиночество и богатая библиотека способствовали развитию Аленкиной фантазии, и вдвоем с ней мы придумывали какие-то необыкновенные игры, выслеживали преступников, краденых собак, нам казалось, что на соседней помойке приземлился НЛО… По настоящему наша дружба началась в шестом классе с прогуливания художественной школы. Меня буквально запихали в это отвратительное заведение, когда мне было всего восемь лет. В школу принимали с десяти лет, однако меня спасла, а вернее, погубила формулировка одного из преподавателей: «особо одаренный ребенок». Особо одаренному ребенку очень быстро надоело малевать акварелью кувшины и утюги, историю искусств я вообще считала скучнейшим предметом, а уж лепку терпеть не могла. Меня погубило еще одно обстоятельство: в общеобразовательной школе мы вплоть до седьмого класса учились во вторую смену. В художественной школе в первую смену учился только первый класс, все остальные классы занимались после обеда. Я просидела в первом классе два года, потом еще два года во втором… Ни один нормальный ребенок не выдержит, когда его формально переводят из класса в класс, а реально он несколько лет подряд сидит и рисует одни и те же драпировки, кубы и лапти!

Аленка обнаружила в себе склонность к рисованию значительно позже, она сама попросила маму записать ее в художественную школу и тут же об этом пожалела. Она рисовала тоненьких воздушных женщин, пеньюары, вуали, балы, а перед ней ставили ненавистные шары и пирамиды.

На идею прогуливания и меня, и Аленку навела повесть «Витя Малеев в школе и дома», и как-то мы с ней столкнулись за два квартала от художественной школы. Несмотря на то, что занятия шли уже полным ходом, и я, и она направлялись совсем в другую сторону. Мы сошлись на перекрестке и с симпатией посмотрели друг на друга. После этого прогуливать мы стали вместе, что было, конечно, намного веселее. Примерно через год нас обеих исключили из художественной школы по одной и той же причине: «отсутствие способностей». Это не произвело на нас ровно никакого впечатления.

Если Аленка была аутсайдером с самого начала, как вруша и как двоечница, то я умудрилась оказаться омегой в своем классе, потому что… влюбилась. Влюбилась ужасно, до слез, до дрожи в коленках в рыженького, веснушчатого новичка, Вадика, который смотрел на меня с недоумением. Наверное, любая другая девочка инстинктивно стала бы делать что-нибудь правильное, что не вызвало бы такого «общественного» порицания. Я же если и старалась с ним заигрывать, то получалось это настолько по-детски, что у меня самой опускались руки. Я боялась его до потери пульса. В самый нужный момент, когда всего-то нужно было сказать «извини» или «можно пройти?» у меня перехватывало горло, и с губ слетал лишь какой-то невнятный хрип. Неудивительно, что Вадик считал меня идиоткой. Я могла смотреть на него часами, ждать на остановке только для того, чтобы увидеть, как он сядет в трамвай. Если он пытался подойти, я убегала. По-видимому, класс один раз и навсегда решил, что у меня не все дома, и я оказалась за одной партой с Аленкой.

Мы обе были страшненькие, неухоженные. Ее мама предпочитала устраивать свою личную жизнь, моя была занята работой, а мой отец понятия не имел, что воспитание девочек чем-то отличается от воспитания мальчиков. Поэтому ее одевали в то, что было под рукой, а меня — в то, что выбирал отец.

— Сапоги нужно выбирать так, чтобы можно было пододеть пару носков… — учил он меня, — и чтобы ноге было свободно.

И я ходила в каких-то страшненьких уродцах чуть ли не сорокового размера, хотя нога у меня была тридцать седьмого.