Репертуар русского театра. Издаваемый И. Песоцким. Третья книжка. Месяц март… - Виссарион Белинский

но скоропостижно исчез и пропал без вести…

Не расцвел и отцвелВ утре пасмурных дней,Что любил, в том нашелГибель жизни своей!{19}

И вот на тусклом небосклоне московской журналистики снова ожила бледная красавица «Галатея»{20}. Но, боже мой! Что это за оживление! Лучше бы ей и не родиться на свет! Ланиты бледные, очи впалые, в одежде бедность и неприятный беспорядок, гризеточный фартук не чист…

Да! хороша журналистика! И после этого можно ли требовать от нас (как требуют некоторые из наших читателей), кроме библиографических обзоров, еще «обзоров русской журналистики»? Что тут прикажете обозревать ежемесячно?.. Повторять одно и то же тяжело и скучно!.. Вот почему мы никогда не говорили о современных русских журналах и решились здесь в нескольких строках сказать теперь о них свое мнение, чтоб потом не говорить уже о них более, как о предмете грустном и неприятном… «Но что же думаете вы, мм. гг., – может быть, спросят некоторые, – об «Отечественных записках»?»… Извольте, мы скажем вам свое о них мнение, – мнение, которое есть наше убеждение и вследствие которого мы так усердно занимаемся этим изданием и будем так же усердно заниматься до тех пор, пока это убеждение существует в нас. Вот что мы видим в нашем журнале: только в «Отечественных записках» еще раздаются песни старых корифеев нашей литературы, только в них встречаются имена Жуковского, кн. Вяземского, кн. Одоевского, Баратынского и других; только «Отечественные записки» представляют публике произведения молодых, ярких талантов, каковы Лермонтов, гр. Соллогуб, Кольцов, Красов, – Ѳ – и другие; только в «Отечественных записках» видно живое стремление к мысли, к идее, живая любовь к истине, живое участие к судьбе русской литературы и гордое отчуждение от всякого рода нелитературных интересов; в «Отечественных записках», как в последнем убежище, сомкнулось все, в чем есть жизнь, движение, талант; наконец, только «Отечественные записки» и бодры и молоды, выходят в срок с точностию хронометра и навлекают на себя упреки разве в излишней полноте и объемистости. О промахах и недостатках говорить нечего: где их нет и какое человеческое дело их чуждо?{21} Лишь бы доброе начало их перевешивало! И потому пока подождем и посмотрим —

Кто устоит в неровном споре…{22}

Публике очень хорошо известно, что «Отечественные записки» не имеют ничего общего с другими журналами; одно из самых резких их отличий – уважение к таланту, к силе, к достоинству: публике известно их мнение о Пушкине, о Гоголе и других писателях, старых и новых, составляющих честь и славу родной словесности… Все это, заметьте, говорим мы, положа руку на сердце, от полного, искреннего убеждения, и желаем, чтоб другие журналы, – которые так часто расточают похвалы самим себе и которые, верно, не замедлят, из доброжелательства, назвать наше откровенное признание самохвальством, – так же искренно говорили с публикою, когда коснется речь до собственного их достоинства… Прибавим в заключение: если бы еще не «Отечественные записки», то современная русская литература действительно представляла бы собою апотеоз жалкой посредственности. Посмотрите: кого хвалят, о чем говорят? О дюжинных произведениях, изделиях гг. Полевого и Коровкина! Кого бранят и унижают? Пушкина и Гоголя!.. – Как унижают последнего, можно видеть из примера «Репертуара», а как ценят первого – посмотрите 65 № «Северной пчелы» нынешнего года…{23} Но дело стоит того, чтобы о нем сказать что-нибудь; оно же так кстати.

Кто-то, изволите видеть, разбирает «Очерки русской литературы» г. Полевого. Странная вещь! Известно, что наши литературные мнения во всем диаметрально противоположны с мнениями «Северной пчелы», так что белое для нее есть черное для нас, и наоборот; но касательно мнения о г. Полевом мы во многом сходимся с нею. И кто бы, например, не согласился вот с этим суждением, которое с дипломатическою точностию выписываем из «Северной пчелы»:

Н. А. Полевой, как видно из его собственного сознания (см. несколько слов от сочинителя, в начале «Очерков литературы»), не учился ни одной науке систематически, а только много читал о науках. Он был человек начитанный, но не ученый, человек умный, остроумный, который был в состоянии судить о науках в частности, но не мог быть судьею, то есть не мог подписывать приговоров. Н. А. Полевой часто судил весьма правильно, основываясь на здравом рассудке, но, во всяком случае, он судил поверхностно, хотя начинал каждую статью длинною теориею, и эти теории казались людям несведущим весьма мудреными, чудными и глубокими, потому что были им понятнее настоящих ученых формул…

Правда, истинная правда! Еще раз и тысячу раз – правда, сущая правда! Но – дальше:

В первые годы его («Телеграфа») существования он имел сильных приверженцев и превосходно поддерживался неутомимостью, умом, остроумием, смышленостию (savoir-faire) двух братьев Полевых. Будучи принуждены сражаться беспрерывно, следовать предпринятым путем энциклопедической критики и опасаясь на каждом шагу неприятельских ударов, братья Полевые сами должны были прилежно учиться, и они, учась, излагали в журнале результаты своих трудов, изысканий и наблюдений, которые если не всегда были верны, то всегда были занимательны, потому что были свежи и возбуждали споры.

Далее, «Северная пчела» небезосновательно замечает, что лучшая часть «Телеграфа» была беллетрическая критика, с особенною силою действовавшая к помрачению достоинств противников издателя «Телеграфа». – «Только в этом «Телеграф» действовал всегда систематически и с удивительною энергиею! Но там, где Н. А. Полевой действовал не по внушениям страстей, не как боец или гладиатор, критики его, – продолжает «Северная пчела», – были превосходны». Тут следуют дружеские комплименты; наконец, упреки г. Полевому за его статью о Пушкине, в которой он будто бы слишком превознес этого обыкновенного, чуть-чуть не плохого поэта. Слушайте, слушайте!

Н. А. Полевой увлекся гармонией, музыкой стихов Пушкина, и не обратил внимания на их сущность! Нам кажется удивительным делом, что Н. А. Полевой, при своем уме, мог увлечься до такой степени одною музыкою! Укажите мне, какой характер или первообраз (type[10]) создал Пушкин? (покажите слепому цветы…) Ужели вы поставите мне в пример Онегина, Нулина, Кавказского пленника, Мазепу, Годунова, Самозванца (пожалуй еще и Гирея, Зарему, Марию, Алеко, Старого цыгана, Земфиру, Марию (в «Полтаве»), Ленского, Татьяну, Ольгу, донну Анну, Лауру, дон-Хуана, Скупого рыцаря и множество, множество других превосходнейших характеров, дивных, художественных первообразов). Это или тени, или портреты без теней (где же не тени и портреты с тенями? – уж не в Годунове ли и Самозванце г. Булгарина? – должно быть!..). Укажите мне на высокие, мировые (ба! да слово «мировые» не одни «Отечественные записки» употребляют – и «Пчела» переняла его у них! В добрый час!..) идеи, на сильное чувство, которое бы заставило сердце ваше (чье же именно?..), так сказать, выпрыгнуть из груди? Где вы (?) плакали, где содрогались, где хватались за меч, где душа ваша воспламенялась в сочинениях Пушкина? Ради бога, обозначьте мне характеры, укажите идеи и высокие чувства!.. Но там не то! Музыка, гармония слова, все гладко, чисто, и мелкий жемчуг, и мелкие алмазы, и мелкие самоцветные камни переливаются перед глазами вашими в калейдоскопе, тешат вас, радуют, забавляют и оставляют вас на земле (о великий, несравненный критик!..). Н. А. Полевой думал о Байроне, о Шиллере, и писал о Пушкине. По идеям (то есть по сентенциям?), Пушкин не может даже приблизиться к Державину, а по чувству («Пчела» отделяет в поэзии идеи от чувства… о, пчелиная эстетика!), Жуковский гораздо выше его. Пройдет 50, 100 лет, слог и язык изменятся, и что тогда останется? А мы и теперь восхищаемся черствыми и ржавыми стихами Державина, потому что в них есть идеи, мысли и глубокое чувство!..

Что сказать об этом? Не есть ли это осуществившаяся басня – не об умирающем, а об умершем льве?..{24} У Пушкина отнимают всё – и кто же, кто?.. Напрасно сочинитель статьи «Северной пчелы» не упомянул с похвалою хоть об эпиграммах Пушкина{25}. Право, следовало бы упомянуть, что Пушкин такой был мастер писать их, что и чужие хорошие эпиграммы приписывались ему, как, например, известная и превосходная эпиграмма кн. Вяземского…{26} Что ни печаталось превосходного в этом роде в «Литературной газете» барона Дельвига, если не было подписано имени автора, всегда публикою приписывалось Пушкину. Это самое случилось и с безыменною эпиграммою, напечатанною в «Литературной газете» за 1830 год, во III-м томе, на 136 странице: