Конан и река забвения - Ник Харрис

Вы, может, спросите, почему же я, таким образом, не добывал деньги, не разбогател и не стал владельцем замка или королем? Отвечу. Дело в том, что я начал было зарабатывать деньги, но в тавернах быстро прознали мою способность управлять кубиками и бить стали при каждом выигрыше! Бывало, так насуют кулаками, что ни жив, ни мертв из таверны убегаю… да еще и все выигранные деньги отберут! Потому и перестал я кости катать. А тут, думаю, нужно вспомнить свое старое ремесло. Подошел к стражникам, спросил для приличия, когда оракул народ принимает — оказалось, что в этот день пускать никого не велено. Ага, смекаю, а моя-то к нему пришла! Значит, не совета пошла просить! Нет, думаю, умру, а узнаю в чем тут дело. Предложил я стражникам в кости сыграть. Они помялись — не положено, мол, но потом согласились. Договорились, если я проиграю — отдаю им меч свой, если они — пускают меня втихаря за ограду — посмотреть что и как.

Любопытно мне, говорю им, посмотреть, как живет Великий Оракул. Они-то были уверены, что выиграют, но проиграли, конечно. Нехотя пустили меня за ворота — только недолго, говорят. Прошел я, походил, пока они смотрели, потом зашел за угол и — шмыг! Сиганул к окну пристройки, святилища, то есть — а окна низкие были — заглядываю. Вижу, стоит сам оракул — гордо выпрямившись и руку воздев. А выглядел он, надо сказать, внушительно. Черная борода до самых глаз, черные пронзительные глаза, сам высокий, почти как вы, господин, только у вас живота нет, а у него брюхо выпирало, будто мешок под рубаху спрятал. Ну и стоит, руку подняв, а перед ним на коленях моя, значит, невеста, либо сестра ее. Молится на этого оракула, только глаза сверкают. Поклоны ему бьет, касаясь челом земли. Ну, думаю, заморочил он голову бедной женщине.

Тут меня стражники и схватили. Им оказывается те, что у ворот стояли, рассказали — пустили, мол, чуть-чуть посмотреть, а он и пропал. Как бы ни залез куда-нибудь. Ну, схватили меня, оружие отобрали, руки связали и привели прямиком к оракулу. Тот впился своими черными обжигающими глазами. Ты кто такой, — говорит, — и зачем тут подсматривал? Ну, я рассказал, что вот, моя невеста к нему убежала — беспокоился я…

Он засмеялся так, гадко, будто паук — если бы паук мог смеяться, конечно. Спросил у невесты — все ли так? Она только головой кивает.

— Ну, что ж, — говорит, смотри, что теперь твоя невеста, делать будет. И пошел куда-то вниз — двери-то заранее были распахнуты. Потащили и меня за ним, а невеста моя Алкунса, или сестра ее Инирга, сама пошла. Спускаемся куда-то по темной лестнице — стражники факелы несут, тени от них пляшут по стенам, и так это мне жутко и неприятно стало, что хоть волком подвывай.

Алкунса — все же это, вроде, она была — идет, как деревянная, будто зомби. Или заколдовал он ее, или опоил зельем каким-то, не знаю, только идет она — на меня даже не глянет, будто и незнакомы мы с ней.

Долго шли по ступенькам. Спустились, наконец, до какой-то площадки, от которой в разные стороны темные тоннели отходят. Штук пять или шесть боковых тоннелей, а лестница вниз, как шла, так и идет, уж не знаю, куда она вела, может в самое сердце земли. Но мы пошли по одному из тоннелей. Низкий такой проход в скале вырублен — стены плохо обработаны, корявые, с камнями торчащими. За такой камень зацепись в темноте — точно колено разобьешь.

Тут недолго мы шли — скоро уперлись в дверь дубовую, железом окованную. Стражники, вижу, мечи наизготовку взяли — и открывают засов. А из-за двери — рычание, возня, царапанье, будто зверь какой, когти о стену точит. Жутко мне стало, а оракул усмехается. И такой страшной мне его рожа показалась при свете факела, что задрожали у меня колени и, честно скажу, упал я на пол. Стражник меня за шкирку поднял и держит. Второй — невесту мою Алкунсу к двери подвел, а сам, вижу, тоже боится.

Оракул навел на меня глаза свои страшные, словно две дырки в какую-то темную яму и говорит, что он пытается вывести новую породу людей.… Да, нет, не людей он сказал, а… как-то по-другому назвал, не помню… Я с этого момента многое забыл со страху — уж не гневайся, господин. Там такого ужаса я натерпелся, что на несколько человек хватило бы. В общем, сказал он, что выводит новую породу, только вот, невеста моя, Алкунса, значит, никак не может понести от того, кто там за дверью сидит. Приходится ее водить к нему все чаще и чаще.

У меня аж в глазах потемнело оттого, что услышал. Значит, на нее сейчас набросится какое-то чудище и будет любить ее по-своему, по-звериному. Посмотрел я на бедную свою невесту, и так мне жалко ее стало, что я забился в руках стражника, закричал что-то… я так думаю, что проклятия я посылал оракулу этому. А тот смеется, оскалившись, что твой волк голодный. Потом, размахнулся и врезал мне по носу, да так, что кровь брызнула. Вот теперь, говорит, хорошо. Кровь он любит — сам кивает на дверь, которую стражник открыть приготовился. Понял я, что сейчас бросят меня чудовищу на съедение и — скажу вам, не стыдясь — заплакал, как малое дитя. И себя жалко, и невесту мою, и со светом белым расставаться, ой как не хочется! Хоть знал я, что бесполезно просить оракула о милости, все же — переломил себя — и со слезами стал умолять его отпустить меня и невесту мою Алкунсу. Но тот, конечно, только рассмеялся и дал знак стражнику — открывай, мол. Тот распахнул дверь, а другие бросили меня в темноту, а за мной — Алкунсу. Дверь тут же захлопнули, и, слышу, засов задвинули.

Лежу в темноте — ни жив, ни мертв. Алкунса упала, было на меня, да приподнялась и отползла в сторону. Лежу и слышу — принюхивается ко мне зверь. Примерно, как собаки нюхают, только громче гораздо. Может, конечно, это в темноте показалось, что громче. Темнота-то была полной, будто кто-то глаза выколол. Лежу и стараюсь не дышать. Может, зверь подумает, что я умер и не станет есть мертвечину. Ведь, он, конечно же, хищник, а хищники живое любят. Чтобы жертва билась под когтями, вырывалась, верещала. Не знаю, может, подействовала моя маскировка или по другой причине, только отошел от меня зверь и подошел, вероятно, к невесте моей. А она, слышу, стонет так тихонько, но не от страха, а, вроде как, от желания. Ну да, ей, конечно, не впервой было с чудовищем этим совокупляться, вот она и истекает желанием.

Завозились, слышу, зарычал от наслаждения зверь, застонала громче моя невеста. А я лежу и думаю: вот сейчас закончит он свои мерзкие дела и есть захочет. И тогда уж меня точно сцапает. И стал я молиться Митре, и вразумил он меня, неразумного. Сказал, достань трут и кресало, зажги хоть клок своей одежды, сделай факел. А потом вытащи кинжал и отомсти за поруганную честь невесты, а заодно спаси и свою жалкую жизнь. И точно — за сапогом у меня ведь один кинжал остался — не нашли его второпях, да сильно-то и не искали. Так — отобрали то, что снаружи висело. Торопливо сорвал я с себя рубашку, связал ее в узел тугой, достал огниво, высек искру, раздул, запалил факел свой самодельный и оторопел, обомлел оттого, что увидел. До сих пор, как глаза закрою всплывает у меня эта картина. Невеста моя на четвереньках стоит, голову запрокинула и стонет от страсти. Платье-то задрано, тьфу, а к ней, как кобель к суке, припало страшное существо. И не человек, и не зверь, а не знаю даже, как и назвать. Морда, у него скорее, звериная, с длинными челюстями, как у собаки, только больше раза в два. Да зубы торчат явно не собачьи — скорее, от саблезубого тигра достались. На передних лапах, коими он Алкунсу обхватил, когти не меньше медвежьих — он ими впился в белые бедра женщины так, что кровь сочится. А тело у него, похоже, в общем, на человеческое, только больше, толще и шерстью все заросло. И так он увлекся, что и не заметил огня моего, а если и заметил — внимания не обратил.