Оборотень - Кристина Стайл

С шести-семи лет отцы начинали брать сыновей в море на промысел. Старшие гарпунили рыбу и даже охотились на крупных морских зверей, а младшие упивались необычным для них кровавым зрелищем. Видя, что отцы получают удовольствие от своих деяний, дети быстро привыкали к тому, что все содеянное отцами – хорошо.

Но только зрелищами воспитание будущих воинов не ограничивалось. С тех же шести лет мальчику впервые давали в руки лук. Он должен был обучиться долго держать его на вытянутой руке, сначала одной, а затем другой, чтобы они развивались одинаково. Потом его учили натягивать тетиву и пускать стрелы в цель. Одновременно мальчик впервые в жизни брал в руки кинжал. Сначала целью была нарисованная мишень, а лет с десяти уже достаточно безжалостное создание получало свою первую жертву. Юный охотник выходил в достаточно просторный двор, куда, словно зверя, выпускали немощного, а значит, ненужного хозяину раба. Как поразит жертву мальчик – стрелой или ножом, не имело значения, был бы точен удар.

Если ребенок успешно справлялся с задачей, то, уничтожив несколько жертв, он переходил к следующим урокам: его обучали обращаться с мечом. Годам к пятнадцати он уже становился вполне опытным воином, и его брали в поход. Как только он обагрял свой меч кровью первого убитого им врага, юноша мог считаться мужчиной и любая порабощенная женщина становилась его добычей.

Старый Зимурд, сидя за почти пустым столом, вспоминал, как он растил своих мальчиков, как мечтал, что они наконец-то расправятся с извечным врагом – асирскими соседями, как радовался, видя силу, храбрость и красоту сыновей. Он даже по-своему неплохо относился к их женам, ибо те рожали лишь мальчиков, и вот уже десять лет ни одна девочка не осквернила своим криком стены старого дома. А что теперь? За поминальным столом сидят три малыша. Старшему едва сравнялось десять зим, а младший только-только произнес первые слова. Где они, красавцы-сыны? Все стали добычей воронов.

Зимурд положил тяжелую пегую голову на сморщенные ладони со скрюченными пальцами и вздохнул. Когда-то давно его волосы горели начищенной медью, а в глазах пылал огонь. Он был беспощаден к врагам, суров с рабами, ненасытен в отношениях с женщинами. Много пролил он крови, выпил целое море пива, наловил столько зверья, что можно было бы накормить всю страну, накопил большие богатства. Не сомневался он, что все это останется сыновьям и внукам. Но нет больше сыновей. А внуки малы и слабы. Кто научит их жизни? Сам он уже не мог держать в руках оружие. Приди сейчас враг – некому заступиться за слабых и беспомощных. Вырвет он последние корни клана и уничтожит их.

Неожиданно в зал, в котором за поминальным столом сидели старик и мальчики, ворвалась немолодая уже женщина и крикнула:

– Зимурд! Началось!

Глава клана встрепенулся. Жена старшего сына, Хеймдала, правда, теперь уже вдова, вот-вот должна была родить. Может, все не так плохо? Появится еще мальчик. Четвертый. Старшенькому уже десять. Года через три он сможет держать в руках меч, а еще через пару лет станет вполне крепким воином. Добра в доме накоплено немало, не на одну дружину хватит. Вот он ее и возглавит. А там, глядишь, и другие подрастут. И возродится клан, вновь засияет его слава, вновь затрепещут враги. Тогда можно и на Серые Равнины отправляться. А пока есть еще дела на этом свете. Нельзя оставлять клан без головы. И старик поднял кубок:

– За мужчин. За храбрых воинов.

Резким движением отправил он в глотку хмельной выдержанный мед, медленно прожевал кусок копченого мяса и вдруг резко поднялся. Впервые в жизни, а он встретил уже почти семьдесят зим, им овладело такое нетерпение, что он решил отправиться в женский дом, чтобы самому приветствовать первый крик внука – воплощения возродившейся надежды.

Женщины встретили его недоуменными взглядами, но никто не сказал ничего, да и ни одна женщина этого клана никогда не осмелилась бы задавать вопросы, а тем более перечить главе рода. Лишь бабка-повитуха нахмурилась и шепнула своей помощнице:

– Нехорошо это. Мужчине здесь не место. Быть беде. Та лишь молча кивнула в ответ и повернулась к роженице. Повитуха пожала плечами и громко крикнула:

– Эй! Кто-нибудь! Подкиньте дров! Должно быть жарко, как в бане, а мы скоро мерзнуть начнем! И воду, воду-то несите!

Замерзнуть в комнате, где должен был родиться ребенок, мог разве что тот, кого душила лихорадка. Огонь в печи пылал так жарко, что воздух казался густым и тяжелым и обжигал легкие. На устланном лучшими мехами и тонким полотном ложе лежала молодая женщина, черты лица которой, по-видимому, очень привлекательные, исказила жуткая гримаса боли. Пышные темно-каштановые волосы были спутаны, по лицу, на котором несмотря на немыслимую жару проступила мертвенная бледность, струился пот, почерневшие от запекшейся крови губы были искусаны и распухли так, что выглядели безобразным темным пятном. Она тихо стонала.

– Ты кричи, кричи, милая, – посоветовала повитуха. – И тебе легче будет, и ребеночку.

Женщина, казалось, не слышала ее, и только тонкие пальцы судорожно сжимали мягкое беличье одеяло. По огромному животу время от времени пробегала судорога, и тогда роженица снова и снова закусывала истерзанные в лохмотья губы. Ноги, согнутые в коленях, дрожали. Вдруг женщина закричала, и старый Зимурд невольно вздрогнул: этот крик нисколько не напоминал человеческий. Так мог кричать дикий зверь, почувствовавший приближение смерти.

Повитуха кивнула помощницам, и те протянули женщине два полотенца, но она даже не взглянула на них.

– Держись за полотенца! – приказала повитуха, – И тужься. Сейчас полегчает. Да ноги-то раздвинь. Задавишь ребенка.

Женщина посмотрела на нее мутным взглядом. Неожиданно ее глаза заблестели, и она тихо, но внятно произнесла:

– Я умру.

– Ничего с тобой не случится. Слушай меня, и все скоро закончится.

Но роженица уже не слышала ее. Пустые глаза уставились в потолок, руки лихорадочно перебирали тонкий мех. Мучительно медленно тянулось время, и Зимурд вдруг совершенно неожиданно для себя понял, что, окажись он на месте будущей матери, скорее всего, не выдержал бы этой пытки.

Женщина снова закричала, и от этого полукрика-полурычания у старика застыла кровь в жилах. Живот роженицы дернулся и заходил ходуном. Повивальная бабка зажгла пучок какой-то пахучей травы и начала окуривать комнату едким дымом. Когда у всех от непереносимой вони паленой травы выступили слезы, повитуха не то заговорила, не то запричитала, старательно выговаривая слова древнего заклинания. Ее помощницы положили руки на шевелящийся живот роженицы и, уловив знакомую только им фразу, резко нажали на него. Женщина завопила что есть мочи, и на мгновенно подставленные руки повивальной бабки вдруг вывалился красно-лиловый мокрый комок, который тут же пронзительно заверещал. Роженица выпрямилась на ложе, как мертвец, закрыла глаза и замерла.