Как развалили СССР. Крушение Сверхдержавы - Руслан Хасбулатов

Особенно наглядно это проявилось в деятельности президентской власти в России в ельцинское десятилетие, что едва не окончилось разрушением уже России. Несмотря на все попытки «подмять» парламент в 1992 году, политический процесс ускоренно перетекал из Кремля в Дом Советов (Парламентский дворец), подводя общество к мысли «о ненужности в России президентства». Несомненно и то, что индикаторами, способствовавшими переходу ельцинистов к экстремистским методам, послужило и все более выявляющееся недовольство граждан России Беловежскими соглашениями, положившими конец СССР.

На мое имя в Верховный Совет приходили десятки тысяч писем и обращений от граждан страны (и СНГ), в которых представители, по сути, всех социальных групп ставили вопросы: почему развалили СССР? Почему нет объяснений причин этой трагедии? Почему 25 млн русских людей вдруг оказались за пределами своей страны? Как так получилось, что исконно российские территории оказались отторгнутыми? Думаю, что и президент получал письма такого содержания. И это стало тревожить «предателей-подписантов». В силу такого сильнейшего давления «снизу» Межпарламентская ассамблея СНГ приняла постановление, в соответствии с которым Российской академии наук (РАН) было поручено исследовать причины гибели СССР. Если иметь в виду то общее, что характеризовало общество СССР накануне «роспуска» Советского Союза в декабре 1991 года и общество России накануне ельцинского переворота сентября – октября 1993 года, то здесь было много сходного.

Это – нахождение у власти ничтожных людей, чувство огромного национального унижения, в том числе как следствие того скотского состояния, в которое был вброшен народ.

Это – яростное отрицание нуворишей, грабящих народ, «новых собственников» и новых продажных чиновников как на федеральном, так и провинциальном уровнях, потерявших всякое представление о стыде, чести и совести.

Это – ненависть большинства общества к откровенному вмешательству иностранцев и их советников в дела страны (что стало уже заметным явлением с ноября – декабря 1991 г.); нежелание людей слушать и слышать их «советы», что делать и как делать.

Это – яростное отрицание всего того, что общество связывало с понятием «контрреволюция», обогащение узкого слоя нуворишей и чиновничества за счет государственной собственности, пренебрегая интересами людей. Унижение российского общества, навязанное правящим классом, было настолько уникальным, насколько и иррациональным явлением в своей пассивности в действиях; но оно же породило общественный психологический шок огромной силы, и он был всеобщим, универсальным.

К концу 1992-го – началу 1993 года российское общество стало выходить из этого шокового состояния, оно стало возвращаться к активной политической жизни. И уже не желало больше терпеть унижения и нищету – это было очевидно. Но не было определенности в том, откуда исходит угроза обществу. Вроде бы народ избрал своих представителей: съезд и Верховный Совет на базе горбачевских реформ и пробудившейся тогда энергии народа; был также избран президент РСФСР. И вдруг между ними начинается драка – кто прав? кто виноват? – конечно, это интересные вопросы, как писали классики (Ильф и Петров), для «пикейных жилетов», – но навряд ли они были так уж интересны для конкретной семьи простого труженика.

Драматическая проблема России в тот период состояла в том, что в обществе тогда не сформировалась массовая политическая сила, которая могла бы объединить большинство народа и предложить альтернативу и правящему тогда довольно «рыхлому» классу без определенных целей, и агрессивно наступающим «рыночным силам» с их «рыночно-торгашескими» моральными ценностями. Это была парадоксальная ситуация – умных, талантливых, перспективных потенциальных лидеров в стране было более чем достаточно, причем известных на просторах СССР, не только в России. Но возглавить общественный процесс на началах новой модели «социализма-капитализма», их конвергенции, как это сделал Ленин, перейдя к НЭПу, или как это сделали в Китае ее руководители, в новой России оказалось некому, кроме как парламентским лидерам, а их жестоко избивали, подвергали небывалому остракизму через контролируемые контрреволюцией СМИ. Коммунисты, точнее их лидеры, показали также свою неспособность к лидерству, по сути – они ушли в глухую оборону. Другие, кто их яростно атаковал, предпочли создать какие-то аморфные общественные организации на кабинетных сходках в «поддержку демократических реформ» и не стали реальной политической силой, но провокационной силой они стали; третьи стали с разрушительной маниакальной устремленностью обогащаться за счет народа и государства. Некоторые, в прошлом популярные «вроде бы» демократические лидеры, поторопились занять должности мэров крупных городов и пустились во всевозможные имущественные аферы. Фактически государства в России в этот период не было, были лишь отдельные его институты, и была привычка общества поклоняться сложившейся ситуации.

Но было две разновидности реальной власти: одна – наиболее эффективная, это представительная власть – съезд и Верховный Совет России; вторая – сугубо административная, действующая по инерции, из остатков и осколков былой советской власти, то есть президентско-правительственная власть с ее колоссальным чиновничеством. Это она произвольно использовала инструменты власти для захвата огромной государственной собственности в условиях предельного истощения казны и отсутствия контроля со стороны центральной власти и общества. Она обеспечила обогащение целого слоя новых бюрократов и новых собственников. Это «новое нечестивое согласие» и «новый союз» оказались самым аморальным, циничным и плохо подготовленным в профессиональном плане правящим классом. Но, собственно, контрреволюция и не могла быть иной.

В результате сформировалась любопытная дихотомия: во-первых, съезд депутатов и Верховный Совет, восстановив иерархию представительных органов власти по всей вертикали, обеспечивали управляемость всей легислатуры и административной машины предельно ослабевшего государства; во-вторых, в такой обстановке Верховный законодатель формировал новое законодательство для нового государства и вносил коррективы в правительственную политику, не давая полностью разрушить слабую государственность; в-третьих, Верховный Совет не мог опираться ни на одну политическую силу, ни на одну партию, их не было. Некоторые аналитики проводили в те времена аналогии между гибнущей Россией и Веймарской республикой (Германии) 30-х годов ХХ века.

Однако для сравнения не было оснований. Там, в Германии, в частности, была другая проблема – выплаты огромных репараций победителям ослабевшей, побежденной страной, унижение от поражения и отхода Эльзаса и Лотарингии и т. д. Кстати, великий экономист XX века, уже широко известный в те времена, Дж. М. Кейнс написал несколько работ, в которых указывал о необходимости смягчения репарационных и иных обязательств, наложенных на Германию по условиям Версальского мирного договора. Ученый-экономист обосновал, что эти репарации и обязательства чрезмерны для германской экономики и ее населения, что неизбежно приведет к быстрой радикализации общественных настроений. Еще до поражения Германии во Второй мировой войне, обсуждая будущий передел Европы, при встрече в верхах в Ялте Уинстон Черчилль вспомнил эти мысли Кейнса и сообщил Сталину и Рузвельту, что он тогда попросил премьера Великобритании Эттли обратить внимание на этот взгляд, высказанный Кейнсом. Но это мнение не было услышано. Видимо, Черчилль вспомнил об этом не случайно, он, как и другие два лидера, тогда думал о формах послевоенного управления побежденной Германией, не говоря уже о европейском мирном порядке в целом.

Слом СССР оказал сокрушительное воздействие на экономику ее бывшей базовой опоры – Российской Федерации. В этих условиях правительства Егора Гайдара и Виктора Черномырдина – обоим пришлось, конечно, действовать в неимоверно сложных условиях – не смогли установить отношения с Парламентом и совместно работать в целях достижения общей цели – стабилизировать социально-экономическую ситуацию, остановить спад и падение уровня жизни населения.

Первая задача для власти уже с ноября – декабря 1991 года, как мне представлялось, заключалась в том, чтобы минимизировать реальный ущерб для новой России в результате разрушившихся межреспубликанских хозяйственных связей. Тем более что, как бы плохо ни выглядели соглашения по СНГ, они сохраняли почти на протяжении первых восьми месяцев единую рублевую зону, не прерывали базовые производственно-хозяйственные связи, в частности, по взаимным поставкам предприятий и т. д. Это создавало реальную возможность адаптировать российскую экономику к новой «суверенной» обстановке за счет своего рода «переходного периода» (в условиях трансформации) к капиталистическим хозяйственным отношениям. Но этот курс был сознательно отвергнут, стал проводиться другой курс в соответствии с интересами иностранных государств.