Валька Родынцева - Татьяна Чекасина

И вот сидят они, «контрастные», в широком холле на шикарных диванах, обтянутых плюшем горчичного цвета. Из стеклянной ресторанной двери, прикрытой жёлтыми шторами, льётся песня: «… день и ночь шумит прибой…» Парадной лестницей этой гостиницы «Спорт» вверх и вниз снуют гости спортивного вида мужского пола. Капуста пояснила не хуже учительницы по литературе (прочла она много книг, не меньше пяти сверх школьной программы), что в повести писателя Куприна «Яма» рассказано про публичный дом. «Лучше этой работы нет: спишь весь день, наряжаешься, красишься, идёшь к парикмахеру, маникюрше, а вечером… приходят гости, – Капустова качнула взбешёнными от завивки огненными кудрями в сторону бегущих в номера спортсменов, – и надо их принимать… Догадалась, – как?» Родынцева кивнула судорожно. Тут с этажей в холл сошла Капустовская мать в переднике, надетом поверх скромного платья, похожего на форму официантки. Подскочив с угрюмым безо всякой косметики лицом, взяла дочку за шиворот: «Нечего тут околачиваться! Будешь опять на фабрике клеить подошвы по-коммунистически!» Капустова освободилась от материнской руки, расправила укороченный до предела мечтаний подол: «Хочу и буду. Зинка оделась с ног до головы». «Она – пропащая», – напомнила мать. Пришлось им выметаться. По дороге из гостиницы Капустова ругала «мамашу», которая раньше «тоже не очень-то блюла себя», потому и отец Капусты неизвестен, будто её и впрямь подобрали в какой-то капусте.

Простившись с ней, пошедшей налево, идущая прямо вперёд Родынцева думала: точно ли поняла? Да, и где взять в советской стране хотя бы один публичный дом? Другое дело – в капиталистическом загнивающем обществе! При царском режиме, как ясно из повести писателя, известного и Вальке по рассказу о собачке, бедные девушки отправлялись в эти специальные дома от горя и нужды, а теперь разве есть бедные?! В нашей стране каждый заработает столько, сколько надо по потребностям честным трудом на благо Родины, – учит партия и её младший соратник комсомол (так говорит радио).

Тональный крем лёг прекрасно. Теперь (издевается Гринька) – «штукатурка». Из сумочки (радость!) добыла плоский, будто кукольный, крошечный чемоданчик. Внутри – светло-бежевый твёрдый кружочек пудры. Натёрла пудрой фланелевую «пуховку» нежно-телесного цвета, перенесла по пятну: на лоб, щёки, нос, подбородок, шею. Разровняв, залюбовалась тоном всей кожи. Лицо оказалось всё под плёнкой защиты от взглядов всех нечеловечных людей. Самый человечный человек – Владимир Ильич (так говорит радио).

«Он в бога не верил!» – выкрикнул Валькин отец. «Ну, и плохо», – отозвалась Валькина мать. Их голоса выскакивают из памяти, хотя Валя как хозяйка своей головы об этом не просит. Её родители похуже Капустовской матери. Мама никогда не красилась и не пудрилась, не знала, что такое губная помада. Кремом лицо не мазала, быстро постарев. Но в далёкой молодости была симпатичной, недаром понравилась отцу. Он приехал по вызову в Дикий посёлок. Так прозвали городской микрорайон, где сплошные заборы, за которыми частные дома с очень частной жизнью подозрительных граждан. Отца вызвали для ремонта холодильника «Саратов». И пока он возился, заметил девушку из этой семьи. На другой день опять прикатил на недавно купленном мотоцикле «Иж», большой гордости своего труда. Калитку в заборе открыла снова она, и он спросил про холодильник, мол, как, в порядке? Да, случилось так, что отец, холодильный мастер, шагая по жизни молодым атеистом, пришагал по вызову Бюро бытовых услуг в тот посёлок, где тайные заборы, и за одним – девушка (будущая мама), севшая на четвёртый приезд в коляску его мотоцикла. Выскочившим следом родственникам он поклялся, что их дочь он отучит молиться за три дня. Родные маму прокляли. А он… Увезти-то её увёз из глухого района, набитого пережитками, но молиться не отучил. Все годы потом спорил с ней о том, что бога нет (в её семье, и она сама считали наоборот). «Что такое “вездесущ”? Что? Почему мы его не видим никогда, не слышим?» – восклицал отец. «Ты не слышишь, – спокойно отвечала мама, – но молись и услышишь».

Отец Валькин строил коммунизм недолгое время, находя, как и все советские матери и отцы, в передовой бригаде своё счастье созидателя общих побед. Она, дочь, отцом тогда гордилась, держала его сторону в тех спорах о боге. Умная девочка. Она ума набралась из радио, которое слушала, во всём соглашаясь с правильными голосами дикторов. Какой ещё бог, какой «тот свет»? Дома родители всё шептали про тёмные мысли, будто заговорщики, будто секта у них. «Замкнуться в своём узком мирке» (так говорит радио), в кольце волшебном, за которое другие ни ногой. И Валька вынужденно сидела внутри этого кольца, замыкавшемся на маме. Отец и дочь побаивались: вдруг, есть бог, и они в него зря не верят. Но потом выяснилось: нет и быть не может!

Почему ей, передовой девочке, достались такие родители? Оба хорошие, мама особенно (не забыть её лицо кроткое в свете окна…) С пошивочной фабрики пришлось уволиться маме: сидит в кресле, а внутри тела болит. Отец стал нервным: «Вот ты в него веришь, а он тебя не жалеет» «За грехи муки принимаю», – отвечает она. «У тебя нет грехов!» «Знаешь, – как-то сказала мама, – …поэт Сергей Есенин верёвку, петлю… Тоже страдал, но душой». Молчание. Потом отец: «Думаешь, он верил, что там жизнь есть, потому и ушёл туда сам…?» «Конечно!» «Но это же считается грехом!» «Грех, грех, – спешно подтверждает мама, – хотя бывает тяжело». Она уж ночами не спит, сидя в кресле, будто какой-то транспорт высматривая в окне. «Завербуюсь, – говорит торопливо отец, – заработаю много денег, тебе операцию сделают хорошо, а не тяп-ляп (даром делали, потому и снова заболело…) И в другую квартиру переедем, чтоб отдельный туалет… Разве это жизнь для временно захворавшего человека!» «Не временно. Меня призывают. Ну, и отправлюсь. Будь поласковей с дочкой». Валька старается не слушать: дурман, какой дурман! Вот радио говорит: скоро праздник.

«День седьмого ноября —красный день календаря.Вьются флаги у ворот, пламенем пылая.Видишь, музыка идёт,там, где шли трамваи.Весь народ и млад, и старпразднует свободу.И летит мой красный шарпрямо к небосводу».

Валька у себя в уголке так врубила радио, что родители закричали: «Сделай потише!» Недружно жили три разных члена общества. Валька слушала и слушала радиостанцию «Юность», которую велел слушать пионервожатый Володя, «чтоб не сбиться с пути». Отец же только работал для денег и безо всякого трудового энтузиазма. Мама (об этом никому!) всё молилась богу. Стыдно кому-нибудь про такое сказать. Вот у Алёшки, который в подвале живёт, мать – алкоголичка, её лишили на сына прав, но даже она без опиума!.. У них в семье Валька была единственной созидательной строительницей коммунизма, который отец строить прекратил. Она стала идейной не потому, что её так воспитали абсолютно безыдейные мама с папой, а потому, что её воспитывала школа, организация пионеров-ленинцев с пионервожатым Володей, парнем косым, сухоруким и при ходьбе криво прыгающим, но выросшим в большой и правильной семье. Родынцева же росла в это время в семье маленькой и неправильной. Во время менингита она поняла полную неправильность своей маленькой семьи. Врач велел поменьше думать: голова может перестать идти в рост. Но она, деятельная Валя, думала и думала… В результате тело вытянулась, а голова остановилась. Всё оттого, что во время постельного режима много слышала из-за перегородки (будто неправильное радио) споров о боге.

«Надо копить деньги, надо покупать вещи, надо одеваться, надо пить и есть», – убеждал отец. «Не надо собирать сокровища на земле», – отвечала мама. Снова отец: «Но ты ведь тоже деньги за шитьё детских пальтишек получаешь на фабрике имени Крупской! Стало быть, не по-божески живёшь. А я завербуюсь на север и заработаю на хорошую квартиру, а, может, и на “запорожец”, мотоцикл продам» «Не надо мотоцикл продавать», – робко возражает мама. Молчание. Потом смех отца: «Это ты из-за того…» Мама тоже засмеялась. «Ну, ладно, не продам…» Оба смеются тихо, думая, что она, Валька, спит. «Можно и в бога верить, и деньги зарабатывать», – говорит он. Вроде бы, мама с отцом согласилась. Валька, невидимая ими, всё слышит и всё понимает. «Господи, до чего бы я хотела, чтоб ты веровал, а то на Валю плохо влияешь, и она неверующей растёт» «Запомни: я не уверую. Никогда» «Но ты по-другому говорил… В тот вечер, когда на мотоцикле…» «Это от любви к тебе, чтоб в коляску забралась и чтоб увезти…» Она молчит, и он уточняет: «…подальше от твоей верующей родни» «Какой грех…», – вздыхает она. «Вот заработаю, сама будешь рада, чем жить в этом каменном веке с кучей скандальных соседей» «Да, – соглашается мама и, как всегда, добавляет: – … но не судите да не судимы будете». Валька слушает не только их, – у другого уха радио: