Сын Авроры - Жюльетта Бенцони

— Эй, девочка, — окликнула ее Гертруда, — что это вы там высиживаете? Разве не должны вы сейчас распаковывать вещи, которые могут потребоваться вашей хозяйке этим вечером?

Взгляд девушки прояснился, она медленно поднялась:

— Мы будем здесь жить? — спросила она, взглянув на Аврору и чуть не плача.

Аврора не смогла сдержать улыбку: покидая Гослар, Юта, так же как и сама графиня, полагала, что им будет дозволено явиться к королевскому двору.

Нетрудно было вообразить всю степень ее разочарования. Однако Гертруда быстро все расставила по местам:

— Эта комната предоставлена вам только на эту ночь. Завтра, во время церемонии облачения твоей хозяйки, ты сможешь отнести ее вещи в специально подготовленные личные покои...

Слушая ее краем уха, Аврора вдруг заметила в комнате два сундука, обтянутых кожей, которые она оставила в Дрездене перед отъездом в Гарц.

— Как они здесь оказались? — спросила она, жестом указывая на сундуки.

— Не могу сказать, госпожа графиня, — ответила Гертруда. — Но их доставили тем же экипажем, что и вас.

— Откройте их! Я хочу знать, что внутри!

В первом сундуке лежало несколько платьев из ее гардероба, во втором их было всего два: один наряд из белого сатина, расшитого жемчугом, к которому прилагалась дорогая вуаль из мехельнского кружева. Второе платье было из плотного черного шелка, с коротким шлейфом и рукавами, подбитыми горностаем. Этот строгий, но вместе с тем изысканный туалет дополнял накрахмаленный муслиновый воротник-фреза — точная копия того, что носила аббатиса, с той лишь разницей, что ее воротник был фиолетовый. Гертруда поспешила объяснить: на церемонию облачения, в церковь, госпожа фон Кенигсмарк должна явиться в свадебном (то есть в белом) платье, а затем, по завершении обряда, ей нужно будет переодеться в черное и носить традиционный монашеский головной убор... Острая вспышка ярости заставила лицо молодой женщины вспыхнуть. Очевидно, в Дрездене за нее уже все решили, не оставив ей ни малейшего права на выбор...

— Здесь есть еще кое-что, — промолвила Гертруда, протягивая ей конверт, — я обнаружила его здесь, под платьем.

В сердце Авроры затеплилась надежда, что это могло быть письмо от ее сестры, Амалии-Вильгельмины, графини фон Левенгаупт[8], с которой она не виделась с самого отъезда из Гослара. Им не только запретили встречаться, но даже пресекали любую возможность переписки. Увы, конверт был без обратного адреса, а символ на зеленом сургуче — коронованная чайка — был ей незнаком. Аврора поспешно вскрыла конверт, и из груди ее вырвался возглас удивления: это было письмо от вдовствующей княгини, матери Фридриха Августа. Аврора уже не раз находила подтверждение тому, что под оболочкой черствости и отрешенности княгиня прятала чуткое, любящее сердце. Может быть, она сможет ей помочь?!

«Милое мое дитя, я пишу эти строки с одной только целью: по возможности смирить тот бунтарский дух, что я в Вас безошибочно угадываю. Это я попросила моего сына открыть перед Вами врата Кведлинбурга. Сам он планировал выдать вас замуж за одного барона, богатого и родовитого. Однако в сложившихся обстоятельствах совершенно необходимо, чтобы мать прелестного малыша имела в Саксонии не только высокое положение, но и некоторую свободу. На мой взгляд, статус канониссы является самым приятным, поскольку Вы не будете скованы в своих действиях, с условием, разумеется, что Ваши поступки не будут идти совсем уж вразрез с догматами Церкви. Кроме того, место среди канонисс обеспечит Вас необходимым жильем, которое придется как нельзя кстати, в том случае, если Вы более не сможете рассчитывать на милости князя. Кстати говоря, некоторые только об этом и пекутся... Прошу Вас со спокойным сердцем принять мое предложение. Ваш дом в Дрездене, равно как и Ваши друзья, по-прежнему останутся с Вами. Мне бы очень хотелось прислать в монастырь Вашу сестру, которой Вам, должно быть, очень не хватает, однако госпожа фон Левенгаупт в данный момент задержалась в Гамбурге, сраженная каким-то недугом. Впрочем, уверяю, болезнь не серьезная, Вашей сестре просто надо соблюдать постельный режим и избегать длительных переездов. Так что не терзайте себя напрасно. Зато теперь Вы можете писать кому угодно и что угодно, однако будьте осторожны: за некоторыми посыльными нужен глаз да глаз... Наконец, как только Бехлинг вернется, я тотчас же прикажу отправить в Кведлинбург Вашу карету, а вместе с ней и прислугу, в которой Вы, вероятно, будете нуждаться. Анна София»[9].

В это время Гертруда покончила с распаковкой белого платья, передала его Юте и вдруг озадаченно уставилась на черное. Аврора перехватила этот взгляд и спросила:

— Ну? Что-то не так?

— Нет-нет, разве что мне следует немедленно оповестить о том, что вы привезли свое платье и в нашем, приготовленном для вас, не нуждаетесь. Понимаете, дамы редко привозят к нам свои гардеробы, и я не уверена, что это...

— Что это соответствует местным стандартам?! Тогда не забудьте сообщить вашему начальству, что это платье — подарок Ее Королевского Сиятельства, вдовствующей княгини Анны Софии.

Гувернантка удалилась, сообщив, что скоро вернется с ужином. Аврора и Юта остались одни. Молодая служанка по-прежнему тоскливо озиралась по сторонам.

— Это ужасно! — наконец воскликнула она. В ее глазах снова блестели слезы. — Мы и впрямь здесь останемся, и мне придется стать монашенкой?..

— О боже, какая же ты глупая! — проворчала Аврора, удовлетворенная, впрочем, тем, что может отыграться на этой плаксе. — Канониссой буду я, ты же так и останешься моей камеристкой, не более и не менее. Все дамы здесь обзаводятся прислугой, но если тебе такой расклад не по душе, я отправлю тебя обратно в Гослар, раз уж все равно могу вызвать из Дрездена столько служанок, сколько потребуется! Тебе решать, однако поторопись! Нет, ну что за дуреха!

— О, нет, я не хочу возвращаться домой, но если госпоже графине угодно попутешествовать...

Аврора с возрастающим сожалением подумала о Фатиме — турецкой рабыне, которую ей когда-то подарил Фридрих Август и чьи многочисленные таланты были поистине неоценимы. К примеру, она все понимала с полуслова — как жаль, что она ее, скорее всего, больше никогда не увидит: Фатима смотрелась бы в религиозной общине слишком уж экзотично!

— Ну, ладно, время покажет! — воскликнула она, чувствуя подступающую усталость. — А пока приготовь мне все, что необходимо для вечернего туалета. Я порядком запылилась в дороге. Потом ты поужинаешь со мной, и мы ляжем спать. Я очень устала!

Это было не просто некое абстрактное утверждение. Двадцать лье[10], что Аврора провела в дороге, в отчаянии вынашивая планы о побеге, не прошли бесследно. К тому же ей необходимы были тишина и покой, требовалось тщательно все взвесить и продумать: как ей жить дальше, как добиться лучшего будущего для себя, но в особенности, конечно же, для своего сына. Однако Авроре так и не удалось собраться с мыслями. Всякий раз, как она пыталась сосредоточиться, перед ней возникал образ ее младенца. Сейчас ему уже должно было исполниться полгода, и — Господи, Боже! — как же ей хотелось его увидеть, хотя бы одним глазком. Она знала, что не сможет долго противиться этому чувству: оно было сильнее нее и буквально выжигало Аврору изнутри. Кое-как ей все же удалось забыться, но сон ее был прерывистый и неспокойный...