Приговор - Елизавета Александрова-Зорина

— Я ее не помнил, твоя воспитывала как своего. Ты даже сердился, ревновал. А отцы наши как–то, напившись, подрались и чуть не поубивали друг друга, весь двор сбежался.

— Вот дураки, — хмыкнул Андрей, пытаясь представить отцов, но, вглядываясь в слепые окна, видел только размытые, неясные, как миражи, силуэты.

Гнилые лестницы крошились под ногами, они поднимались, держась за руки, и, осторожно ступая, проверяли каждую ступеньку. Пахло гнилью и прелым деревом, стены заросли серым грибком, а отсыревшие двери, задраенные, словно люки на корабле, мхом, приходилось выбивать плечом.

— Чувствуешь запах щей? — зашептал друг. — Твоя мать скоро позовет нас обедать. Отцы торчат во дворе, чинят ржавую копейку, на которой нельзя доехать даже до магазина, а у соседей за стенкой хрипит старый транзистор и плачет некормленый младенец.

Андрей растянулся на ржавой кровати, застонавшей под ним, словно от боли, а друг оседлал кособокий стул, и, глядя на двух мальчишек, возившихся на полу с выструганными из дерева игрушками, они несколько часов провели в молчании, слушая звон посуды на кухне, смех отцов, плач младенца и хриплые песни за стенкой, пока густые сумерки не опустились на их воспоминания, как театральный занавес.

— Хорошо, что ты вернулся, — оборвал друг тишину, когда машина въехала в город. — Есть с кем помолчать…

Андрей закивал, улыбаясь.

— Я тебя здесь высажу, — притормозил друг машину, — чтобы твои нас не увидели.

Они обнялись, прижавшись щеками, сильно, до хруста суставов, пожали руки, и Андрей, выскочив из машины, побежал, озираясь по сторонам, а друг смотрел ему вслед до тех пор, пока, превратившись в черную точку, он не растаял на горизонте.

За обедом Андрей разглядывал сыновей, носивших на лицах его мясистый, нависавший над верхней губой нос, и думал, что, повторяясь в детях, мы пытаемся обмануть смерть, а обманываем самих себя.

— Каким я был? — спросил он, протирая тарелку коркой хлеба. — Добрым или злым? Жестоким? Завистливым? Вспыльчивым?

Сыновья, уткнувшись в тарелки, угрюмо ковыряли фаршированную рыбу, а жена с матерью, которые вновь, как до его возвращения, не смотрели друг на друга, молчали, пережевывая свои мысли. Андрей чувствовал, что родные тяготятся им, а их жизнь, встревоженная его возвращением, словно пруд брошенным камнем, затягивается обыденной суетой, и в днях, расписанных до последней минуты, ему нет места.

— Бабником? Азартным картежником? Обжорой? Пустомелей? Неудачником? Самодуром? Подонком? — отложив вилку, повысил он голос.

— Мы тебя любили таким, каким ты был… — сказала жена и, спохватившись, поправилась: — Какой ты есть.

— Каким?! — вскричал Андрей. — Каким я был? Равнодушным? Страстным? Безмозглым? Хитрым? Ненадежным? Смешным? Опасным? Я ведь ничего о себе не знаю, словно я сам себе чужой!

Родные переглянулись, а мать, встав из–за стола, стала убирать тарелки. «Память может вернуться, а может не вернуться никогда, он может вспомнить все, что было до травмы, а может забыть, что происходит с ним сейчас…» — пожимая плечами, говорил им врач, и, глядя в его вязкие, выцветшие от пустых снов глаза, родные чувствовали неприятный холодок, сбегавший по спине.

— Ты был хорошим мальчиком, — проскрипела мать, как несмазанная телега.

— Я просто хочу вспомнить, — Андрей спрятал голову в ладони. — Хочу вспомнить, каким я был, что чувствовал, что думал, о чем мечтал, чего боялся, что ненавидел и что любил?..

Оглядевшись, он увидел, что остался один за столом, а мать, бормоча под нос его имя, моет посуду, ссутулив острые плечи.

В тесной рыбной лавке толпились покупатели, тыча пальцем, выбирали камбалу, а торговка, разгребая красными руками куски льда, доставала рыбину, поглаживая ее по блестящим бокам, и подносила к носу. Увидев в окне Бродова, женщина сняла заляпанный фартук, скомкала его, бросив на пол, и, не обращая внимания на покупателей, вышла на улицу.

От нее нестерпимо несло рыбой, от рук, от волос, от платья, а изо рта пахло соленой мойвой, и когда она прильнула, поцеловав в шею, Андрей, поморщившись, отвернулся. Выудив из кармана мелочь, торговка купила в ларьке две бутылки пива, которые открыла зажигалкой, и протянула одну Андрею.

— Я знала, что ты придешь, — причмокнув, сделала она большой глоток.

Молча они свернули к невысокому кирпичному дому, заросшему яблонями, стучавшими в окна кривыми, тяжелыми ветками. Торговка жила на первом этаже, в тесной, неубранной квартирке, в углах которой, запутавшись в паутине, пылились ее девичьи мечты. Сбросив туфли, она забралась с ногами на постель, выставив потрескавшиеся пятки.

— Ты всегда приходил, когда тебе было плохо, — допив бутылку, она поставила ее на пол. — Хоть бы раз пришел, когда хорошо…

На комоде стояла размытая фотография, сделанная на старую мыльницу. Андрей поднес ее к окну.

— Это ты? — изумился он, разглядывая стройную брюнетку с длинными, до пояса, волосами. — А с тобой это… — он не договорил.

Неприятно хохотнув, торговка покачала головой.

— Нет, это не я, — и, помолчав, добавила, — и не ты.

И, уткнувшись в подушку, пьяно разрыдалась.

Поставив фотокарточку на место, Андрей вышел, осторожно прикрыв дверь.

А дома заперся в ванной, включив воду, и достал из кармана телефон.

— Чувствую себя чужим…

— Я тоже, — отозвался друг. — И жена — словно чужая жена, и дети — будто не мои. Да и тот, кто смотрит на меня из отражения, я ли это?

Андрей закрутил кран, протер рукавом запотевшее зеркало и, вглядевшись в бугрившееся шрамами лицо, поморщился.

— Знаешь, каждую ночь я вижу во сне тот день… — протянул друг.

— Я же просил — не надо.

— Не могу. Это разъедает мне сердце, — не слушая, продолжал он. — Во сне я проживаю все снова и снова, минуту за минутой, а когда просыпаюсь, не могу избавиться от воспоминаний, которые набрасываются из каждого угла, словно подосланные убийцы, так что вся жизнь превращается для меня в длинный–длинный день, который я никак не могу забыть… Я ведь часто бываю там, — добавил он, помолчав. — Давай съездим вместе?

Андрей зажмурился, нырнув в темноту.

— Зачем? — спросил он наконец.

— Чтобы я забыл, а ты вспомнил, — деланно засмеялся друг, и Андрей почувствовал, как съежилась его душа.

Они угрюмо молчали, уставившись на дорогу, петлявшую, как судьба, и только приемник тихо бурчал что–то под нос, словно выживший из ума старик. Машина подпрыгивала на ухабах, и мелкий, похожий на туман дождь царапался в окно, а Андрей, уткнувшись лбом в холодное стекло, гадал, не пожалеет ли он, вспомнив то, что забыл.

Не проронив ни слова, они вышли к заброшенным, исписанным краской ангарам, заросшим высокой, по пояс, травой, и друг повел его вытоптанной тропой, в дальний сарай, стоявший в стороне. Ржавая дверь билась на ветру, как раненная птица, внутри было промозгло и темно. Друг показал на темное, едва различимое пятно на бетонной стене.

— Кровь.

Андрей провел ладонью и отдернул ее, будто обжегшись.

— Тебя привезли в мешке, связанного, с набитым тряпками ртом, бросили сюда, — друг кивнул в угол, — били ногами, — он показал как били, и у Андрея заныл живот. — Потом вытащили из мешка, развязали. Ты полз, оставляя за собой след крови, а мы смеялись, засекая время. Ты полз долго, словно дверь удалялась от тебя все дальше и дальше.

Андрей лег в угол, прижав колени к подбородку, и ботинки друга, приблизившись к его лицу, стали размером с собаку. Голова раскалывалась, будто оттуда пытался вырваться тот, кем он был, запертый, словно узник, в забытых воспоминаниях.

— Я ненавидел тебя — за подосланных убийц, за угрозы… За все, что ты сделал мне! — Лицо друга было изрезано тенью, которая падала от зарешеченного окна.

Андрей корчился на полу, а призраки прошлого выли, словно ветер, стучали дверью, метались тенями по грязному полу и, облекшись в плоть, нависали над ним, наматывая цепи на кулак. Он разглядел обступивших его сутулых мужчин, и тело заныло от боли, а ноги, отнявшись, перестали слушаться.

— Потом мы били тебя головой об стену, — покрываясь пятнами, друг принялся в исступлении колотить кулаком по стене, сбивая его в кровь, — били, пока она не стала красной…

Он слизал кровь и, достав платок, перевязал руку.

— Как ты мог? — всхлипнул Андрей, проведя обрубленными пальцами по лицу.

Он вспомнил мальчишек, бегущих с мисками на головах, и его сердце вылезло наружу, словно грыжа.

— Ты вырубился, — задыхаясь, словно от быстрого бега, просипел друг, расстегнув ширинку, — и я стал поливать тебя, пока ты не очнулся, захлебываясь мочой.

Кровь ударила ему в лицо, и Андрей вскочил на ноги.

— Подонок! — закричал он, ударив друга в грудь.

Скинув плащ, тот бросил его на пол и, вытерев взмокший лоб, затараторил: