И новизной они гонимы - Рэй Брэдбери

- Я не хочу этот дом! - взорвался я.

- О, дело не в том, хочешь ли ты его, дело в том, хочет ли он тебя. Он всех выставил, Чарли.

- Прошлой ночью?..

Последний вечер в Гринвуде не удался. Маг прилетел из Парижа, Ага прислала из Ниццы сочинительницу небылиц. Здесь были Роджер, Перси, Эвелин, Вивиан, Джон. Здесь был и тореадор, который чуть не прикончил драматурга из-за балерины. Ирландский драматург, который все время падал со сцены из-за того, что постоянно пьян, тоже был здесь. Вчера между пятью и семью часами девяносто семь гостей вошли в эту дверь. К полночи не осталось никого.

Я прошелся по лужайке.

Да, на траве еще остались следы трех десятков машин.

- Он не позволил нам устроить вечер, Чарльз, - тихо откликнулась Нора.

Я повернулся:

- Кто? Дом?

- О, музыка была прекрасна, но поднималась вверх глухими муторными волнами. Мы слышали, как наш смех призрачным эхом возвращался из верхних залов. Вечер был испорчен. Петифуры застревали у нас в горле. Вино стекало по подбородкам, никто не прилег в постель даже на три минуты. Это истинная правда. Каждому гостю дали на дорогу по мягкой меренге, и все уехали. А я спала всю ночь на лужайке, всеми покинутая. Отгадай почему? Пойдем, Чарли, посмотришь.

Мы подошли к парадной двери Гринвуда.

- На что я должен смотреть?

- На все. Осмотри все комнаты. Сам дом. Тайна. Попробуй разгадай. А после того, как в тысячный раз не отгадаешь, я тебе скажу, почему я больше никогда не смогу здесь жить и почему Гринвуд будет твоим, если захочешь. Иди один.

И я вошел, продвигаясь медленно, шаг за шагом. Я шел, шел, тихо ступая по прекрасному львино-желтому деревянному паркету через огромный холл. Я вглядывался в стену, покрытую гобеленом. Я внимательно рассматривал древние античных медальоны из белого мрамора, лежащие на зеленом бархате под хрустальным колпаком.

- Ничего, - крикнул я Hope, которая ждала на прохладном осеннем воздухе.

- Нет. Смотри все, - отозвалась она. - Продолжай.

Я окунулся в теплую морскую глубину библиотеки, где стоял запах кожи, исходящий от вишневых, лимонных, сверкающих разноцветием потертых переплетов пяти тысяч книг. Блестели их яркие корешки и тисненые золотом названия. Над камином, громадным, как псарня для десятка гончих, висела чудесная работа Гейнсборо "Служанка и цветы", согревавшая семью в течение поколений. На ней была изображена дверь, распахнутая в лето. Так и хочется нагнуться и вдохнуть запах моря луговых цветов, коснуться девушек-работниц, собирающих персики, услышать гул пчел, жужжащих в чарующем воздухе.

- Ну что? - спросил голос снаружи.

- Нора! - позвал я. - Иди сюда. Здесь нет ничего страшного! Еще светло!

- Нет, - печально отозвался голос. - Солнце уже садиться. Что ты там видишь, Чарли?

- Я снова в холле. Витая лестница. Перила. В воздухе ни пылинки. Я открываю дверь в подвал. Миллион бутылок и бочек. Теперь кухня. Нора, ты просто сошла с ума!

- Да? - спросила она. - Возвращайся в библиотеку. Встань посередине комнаты. Видишь картину "Служанка и цветы", ту, которую ты всегда любил?

- Да, она на месте.

- Нет. Видишь серебряный флорентийский увлажнитель воздуха?

- Да, вижу.

- Нет, не видишь. Видишь большое кожаное кресло темно-бордового цвета, то, на котором ты любил сидеть, когда пил шерри с отцом?

- Да.

- Нет, - вздохнул голос.

- Да, нет. Да, нет. Довольно, Нора!

- Больше, чем довольно, Чарли. Ты не догадываешься? Ты не чувствуешь, что с Гринвудом что-то случилось?

Я с тоской повернулся, вдохнул странный воздух.

- Чарли, - сказала Нора там, на улице, у открытой парадной двери. - Четыре года назад, - тихо начала она, - четыре года назад... Гринвуд сгорел дотла.

Я кинулся прочь из дома.

Я нашел бледную Нору у двери.

- Что? - вскрикнул я.

- Сгорел дотла, - ответила она. - Полностью. Четыре года назад.

Я отступил на три шага от дома и посмотрел вверх на стены и окна.

- Нора, но он стоит. Вот он весь!

- Нет, это не он, Чарли. Это не Гринвуд.

Я дотронулся до серого камня, красного кирпича, зеленого плюща. Я пробежал пальцами по испанской резьбе парадной двери. Я выдохнул со страхом:

- Не может быть.

- Может, - сказала Нора. - Все новое. Все из подвального кирпича. Новое, Чарльз. Новое, Чарли. Новое.

- А эта дверь?

- Прислали из Мадрида в прошлом году.

- А эта панель?

- Ее отыскали под Дублином два года назад. Оконные рамы привезли из Ватерфорда этой весной.

Я шагнул в парадную дверь.

- А паркет?

- Изготовлен во Франции и переправлен сюда на корабле прошлой осенью.

- Но этот гобелен?

- Его соткали под Парижем и повесили в апреле.

- Но это все то же самое, Нора!

- Да? Я ездила в Грецию, чтобы сделать дубликаты мраморных безделушек. Хрустальный колпак тоже новый, его сделали в Реймсе.

- Библиотека?

- Каждая книга переплетена и отделана золотом в точности так же, как оригинал. И полки изготовлены заново. Для воссоздания одной только библиотеки понадобилось сто тысяч фунтов.

- Все прежнее, все то же самое, Нора, - воскликнул я в удивлении, - О Господи, все то же самое.

Мы вошли в библиотеку, и я указал на серебряный флорентийский увлажнитель.

- А это, конечно, было спасено от огня?

- Нет-нет, я же немножко художница. Я сделала набросок по памяти, отвезла рисунки во Флоренцию. И в июле они закончили изготовление этой подделки.

- А "Служанка и цветы"? Гейнсборо?

- Присмотрись повнимательней! Это работа Фритси. Фритси, этого кошмарного художника с Монмартра, работающего в быстросохнущем стиле. Битник несчастный, он швыряет краски на полотно, а потом оставляет его, как бумажного змея под небом Парижа. Ветер и дождь создают за него произведение искусства, которое он продает потом за бешеную цену. Как выяснилось, этот фристи - тайный фанатичный поклонник Гейнсбора. Он убил бы меня, если бы узнал, что я кому-нибудь рассказала. Он написал "Служанок" по памяти, здорово?

- Здорово, здорово... О Боже, Нора, неужели ты говоришь правду?

- Как бы я хотела, чтобы это не было правдой! Чарльз, ты думаешь, я сумасшедшая? Конечно, ты можешь так думать. Ты веришь в добро и зло, Чарли. Я не привыкла над этим задумываться. Но теперь совершенно неожиданно я постарела и потеряла имущество. Мне стукнуло сорок, и стукнуло больно, как будто локомотивом. Ты знаешь, что я думаю?.. Дом сам себя разрушил.

- Что?

Она пошла по залам, в которых с наступлением сумерек начали сгущаться тени.

- Когда мне исполнилось восемнадцать и я только получила наследство, то если люди говорили мне: "Грех", я отвечала: "Вздор". Они кричали: "Совесть". Я смеялась: "Пьяная блажь!" Но в те дни бочка для дождевой воды была пуста. С тех пор выпало много странных дождей, они собрались во мне, и к моему холодному удивлению, однажды я обнаружила, что до краев полна старыми грехами, и уже сознаю, что существуют и совесть, и грех.