В прорыв идут штрафные батальоны - Юрий Погребов

Балтус не договорил.

— Товарищ майор, — заглядывая в кабинет, доложил Гатаулин. — Каляев доставлен. Ждет.

— Пусть войдет. А ты послушай, — бросил он Колычеву.

Вошедший в комнату солдат, серый, невзрачный, предельного для строя возраста, переступив порог, мешковато ссутулился, оглядывая присутствующих, и лишь потом догадался доложить о своем прибытии. И все на нем, от несвежей гимнастерки до замызганных обмоток, было вислым, жухлым, неряшливым, подчеркивающим покорную обреченность. Приветствуя майора, приложился к виску растопыренной пятерней, ног не сдвинул.

«Недавно в армии. Вахлак!» — с неприязнью отметил про себя Павел и потерял к солдату дальнейший интерес. Балтус же, как всегда, пристально вгляделся в лицо солдата, сверяясь, заглянул в папку личного дела.

— Гражданин Каляев Иван Степанович… Зачем я вас вызвал — знаете?

— Не знаю, — вяло, без интереса отозвался штрафник и опустил голову.

— Вы когда прибыли в батальон?

— С последним этапом, гражданин начальник.

— Из какой тюрьмы и по какой статье осуждены?

— А я, гражданин начальник, не судимый вовсе.

— А за что попал в тюрьму?

— Я с 29-го года жил на поселении, на Северах, а потом вызвали в Дудинку и там заарестовали и отправили в Красноярск Это два месяца и десять дней назад было. А оттуда сюда. А суда никакого и не было. А что, меня, может, заочно судили? — Каляев втянул голову в плечи, встревоженно уставился на комбата.

— Нет, вас не судили, — успокоил его Балтус. — Меня интересует ваша профессия, гражданин Каляев. Чем занимались в Сибири?

— Так я, гражданин начальник, кем только не был. И зверя промышлял, и рыбу ловил, и бондарем работал…

— Я вас не об этом спрашиваю, — перебил его комбат. — Здесь сказано, — ткнул он пальцем в папку личного дела, — что вы — священнослужитель. Это правда?

Каляев заволновался:

— Гражданин начальник, так это когда ж было? И не поп я совсем. Семинарию не окончил. Да и на спецпоселении тринадцать лет живу. Всего два года по глупости и было-то. Какой из меня батюшка?

Балтус, поднимаясь над столом, резким жестом руки пресек излияния незадачливого священнослужителя:

— Все ясно, гражданин Каляев. Будете отправлены в тыл. Гатаулин! Сопроводи бойца Каляева в штаб. Там знают, что делать, — и, возвращаясь к разговору с Колычевым, пояснил, недоумевая: — Приказ Верховного — всех священнослужителей из действующей армии направить в тыл. Церкви, что ли, хотят открывать?…

Для Колычева это известие стало не меньшим откровением.

— Зайдешь к начштаба, получишь на руки приказ. Я его уже подписал.

Поняв, что разговор окончен, Павел поднялся:

— Разрешите выполнять?

— Выполняйте!

Получив на руки выписку из приказа о назначении командиром второй роты, Павел обратил внимание на дату. Приказ был подписан вчерашним числом. Это означало, что Балтус заведомо прочитал его как затверженную главку Устава и ни в одном пункте, ни в одном извиве его души не ошибся.

Из штаба Павел направился прямиком к блиндажу Ульянцева.

Взятое штрафниками стародавнее курское село, где обескровленный батальон был оставлен для переформировки и отдыха, представляло собой крупный опорный пункт второй линии обороны противника. В селе размещался немецкий гарнизон со штабом моторизованного пехотного полка, стояли службы боевого и технического обеспечения. Оно было напичкано огневыми точками, изрыто окопами и ходами сообщения, укрытиями для машин и запасов довольствия складского типа хранения.

Готовясь к долговременной обороне, немцы врастали в землю основательно. Большинство крестьянских изб и дворовых построек было разобрано по бревнышку и тесинке, пущено на обустройство оборонительных сооружений. А выброшенные под открытое небо хозяева разоренных жилищ, повязав в узлы нехитрые пожитки, разбрелись в поисках временного прибежища по окрестным селам и лесам.

Основная линия окопов вытянулась опояской вдоль северной и восточной окраин, обращенных к фронту. От нее в обе стороны, к передовой и в тыл, к ближайшим подворьям, где сооружены были солдатские блиндажи и землянки, разбегались многочисленными рукавами глубокие разветвленные ходы сообщений. Теперь там, на развороченных нашей артиллерией позициях, обживались ротные порядки штрафников. Приводили в порядок порушенное хозяйство, готовили жилье для ожидаемого пополнения.

В самом селе, кроме исщербленного, обкрошенного монолита кирпичной церкви с обрушенной кровлей, не осталось ни одной живой и сохранной постройки. По всему обозримому пространству виднелись сгоревшие остовы грузовиков и бронетранспортеров, искореженные пушки, россыпи разнокалиберных ящиков из-под снарядов и патронов, металлические бочки из-под горючего и масел, пробитые осколками каски, распотрошенные солдатские ранцы, кучи консервных банок и винных бутылок, обрывки газет и журналов, галетные обертки. Не было только трупов. Их штрафники собрали и захоронили за селом, в дальнем отростковом ходе сообщения.

Вторая рота занимала участок на правом фланге, между первой и третьей ротами. Туда, на восточную окраину, и держал путь Колычев.

Наплюснув небрежно пилотку низко на лоб, к самой переносице, как бы придав тем самым бессвязному, хаотичному теснению мыслей недостающую строгость и упорядоченность, он, расслабленный и размягченный редким мигом теплого душевного фриволья, шел неспешным, прогуливающимся шагом по пыльной, прогретой полуденным солнцем центральной улице села и, чувствуя на спине и обнажившемся, коротко стриженном затылке жаркие пятна солнечных припеков, отстранений размышлял, восстанавливая и переосмысливая заново отдельные эпизоды из разговора с Балтусом.

Для штрафного батальона случай, конечно, небывалый. Чтобы штрафника с неснятой судимостью, да еще из тех, кому в этом самом снятии отказано буквально накануне, — да в командиры роты?! Балтус, конечно, оригинал великий, но не до такой же степени, чтобы пренебрегать опасностью и подставлять свою голову под удар Причем сознательно. Не во исполнение, а вопреки полученному от высокого начальства предостережению о недопустимости… В полном осознании, что его вызывающие действия не останутся без внимания смершевцев, и те донесут о них куда следует.

Ради чего, собственно? Неужто ради того только, чтобы отстоять справедливость в отношении него, Колычева? Да кто он такой для комбата, чтобы рисковать из-за него судьбой и карьерой? Одна тысячная песчинка безликой серошинельной массы смертников, кого он ни знать, ни помнить не обязан и для кого справедливость — уголовная статья.

Тут было над чем поломать голову.

А сам Колычев? Он-то куда? С клейменым рылом, да в калашный ряд. Пристало ли?

Нет, что касается командования ротой — оно его не пугает. С этой стороны — без вопросов. Покомандовал в свое время вдосталь. И, если разобраться, опять же во имя справедливости, окажись Колычев на месте Ульянцева или того же Суркевича, он знал это наверное, хоть никогда ни перед кем этого не выказывал, командовать у него получилось бы способнее. Получая иной раз от Ульянцева невразумительные, спорные указания, Павел всякий раз принимал их без обсуждения, но действовал на свой страх и риск по своему усмотрению, сообразуясь с собственными представлениями и опытом. И не в пример успешнее. Да и прав Балтус, психологию и повадки штрафников Павел знает лучше. А это немало.

Как отнесутся к его выдвижению ротные, сочтут ли за ровню? Пожалуй, вряд ли. Разве что Корниенко с Упитом. А такие лагерные держиморды, как Доценко с Сачковым, — точно нет. И думать нечего — не примут.

В конце концов, чему быть, того не миновать. Обидно, конечно, но что поделаешь. Нет ему благоволения свыше. Планида, видно, его такая, незадавшаяся. Хотя, если вникнуть, грех ему роптать и жалобиться на судьбу. Еще вчера отверженный, низвергнутый, как мифологический персонаж, швырком от почти покоренной вершины обратно, кувырком вниз, на самое дно штрафного окопа, сегодня он — нате вам! — командир роты и, по сути, штрафник лишь формально.

Ничуть не горше и не прискорбней его участь, чем та, что досталась на долю Шведова, Курбатова и еще трехсот с лишним штрафных душ, кому выпала полная, безусловная, но вечностная, посмертная амнистия.

Распорядись судьба иначе — как знать, запросто могла она и Колычева не старшинским крестом на погонах, а упокойным, над братским захоронением около церкви, увенчать. Но он цел, невредим и даже не задет. Лишь слегка помят моральным падением с кручи. И, как ни суди, как ни ряди, с какой стороны ни подойди, а выходит, что он скорее предмет для сторонней зависти, чем для сожаления и сочувствий.

Размышляя в одиночестве о природе своей, как он считал, фатальной невезучести, Павел затруднялся ответить: что же это за субстанция такая — судьба? Кому или чему обязан человек, что жизнь его складывается так, а не иначе?