Нелли Раинцева - Александр Амфитеатров

— Да извольте ли видѣть, Михайло мой приглашаетъ меня въ ресторанъ: что, говорить, здѣсь гнилую селедку жевать? Нешто мы сами себѣ не можемъ сдѣлать удовольствіе? А я страсть давно не была въ ресторанѣ. Кабы вы разрѣшили, — смерть хочется. Я ему говорила, что затруднительно мнѣ, что подругой обязана. А онъ говоритъ: тащи и подругу, васъ, то-есть. Ну, это, извѣстное дѣло, гдѣ же? А я такое придумала, что провожу васъ, а онъ пущай издали слѣдуетъ, и, какъ провожу, сейчасъ съ нимъ въ ресторацію.

Мнѣ было очень весело. Въ головѣ шумѣло. Я расхохоталась.

— Отчего же ты не хочешь взять меня съ собой?

— Барышня, да я бы душою рада, но какъ же?.. Нескладно что-то…

— Шалить, такъ шалить до конца. Я поѣду. Только вотъ что, ты будешь любезничать съ своимъ Михайломъ, тебѣ будетъ весело, а кто же станетъ развлекать меня? Надо четвертаго, либо подружку, либо кавалера, мнѣ все равно.

Таня весело кивнула головой и отошла къ Михаилѣ.

— Петровъ давеча просился, чтобы Михаило принялъ его въ компанію; они пріятели, оба гжатцы, одногорожане, — сказала Таня минутъ черезъ десять. — Какъ полагаете?

— Принимай, — засмѣялась я, тѣмъ лучше: вѣрнѣе не выдастъ насъ, если будетъ виноватъ, вмѣстѣ съ нами…

Она тоже засмѣялась.

— Вѣрно. А вы съ нимъ будьте поласковѣе. Онъ ничего, парень хорошій, какъ есть «комильфотъ», за него даже купчиха хотѣла замужъ выйти.

И вотъ я, Таня, ея женихъ и Петровъ очутились въ кабинетѣ грязненькаго ресторанчика. Какъ сейчасъ помню его красные съ золотыми разводами обои. Всѣ были слегка навеселѣ послѣ угощенія на вечеринкѣ. Мнѣ не слѣдовало больше пить, но я побоялась обидѣть людей, истратившихся на наше угощеніе, и понадѣялась на себя, что не опьянѣю, — я могу вынести много вина. Ни поддѣльное шампанское, котораго потребовала Таня, ошеломило меня, и не прошло четверти часа, какъ мы всѣ были страшно пьяны. Таня стала буйно-весела; а я, наоборотъ, совершенно отупѣла. Помню, что женихъ Тани цѣловалъ ее, что она на меня за что-то сердилась, стучала по столу кулакомъ, а потомъ рвала на себѣ платье и выкрикивала бранныя слова. Ей кто-то зажалъ ротъ. Она перестала буянить, но во все горло затянула пѣсню. Помню, что пришелъ распорядитель и спорилъ съ мужчинами, запрещая намъ шумѣть, и совѣтовалъ куда-то перейти…

Меня разбудила страшная головная боль. Я приподняла голову съ подушки и уронила ее назадъ, но мнѣ мелькнули незнакомые обои, и я вскочила и сѣла на постели, протирая запухшіе глаза и силясь вспомнить, гдѣ я, зачѣмъ и что со мною. Въ дверь глянуло женское лицо. Я едва узнала Таню. Она была блѣдна, желта, помята, какъ выжатый лимонъ, и въ глазахъ ея застыло такъ много ужаса, что я сразу поняла все и сама застыла въ столбнякѣ… Таня сѣла рядомъ со мною.

— Надѣлали мы дѣла! — прошептала она.

Я молчала.

— Вы не пугайтесь очень; какъ нибудь спрячемъ, — продолжала она, оживляясь. — Поправить нельзя, а скрыть нетрудно. Онъ не разскажетъ. Онъ самъ больше васъ испугался, когда отрезвѣлъ и понялъ, въ какую бѣду втравило его вино. Такъ и бросился бѣжать, словно полъ подъ его ногами загорѣлся. Господи! угораздило же васъ такъ перепиться: я сама была какъ мертвая. Не то развѣ я допустила бы? Тутъ и вины-то вашей никакой нѣтъ: хмельная — чужая.

Разсказать, что я чувствовала, пока она говорила, и слова ея медленно будили во мнѣ сознаніе и воспоминанія, я безсильна. Все укоряло меня бездоннымъ паденіемъ, униженіемъ, ни съ чѣмъ несравнимымъ. Стыдъ и обида душили меня, шаромъ подкатывались къ горлу. И когда, наконецъ, вырвались рыданія, я была довольна: иначе я боялась задохнуться. Таня тоже обрадовалась.

— Выплачьтесь, выплачьтесь, это лучше, — твердила она, отпаивая меня водою, — выплачьтесь, да и поѣдемъ. Уже совсѣмъ свѣтло. Скоро на Невскомъ начнется толчея, чиновники пойдутъ въ должность, — того гляди, налетимъ на знакомыхъ.

По дорогѣ Таня учила меня, что сказать Христинѣ Николаевнѣ въ оправданіе моего отсутствія во всю ночь…

— Да слушайте, барышня! — вскрикивала она, замѣчая мой безсмысленный невнимательный взглядъ, и, спохватясь, что меня обижаетъ, продолжала мягче. — Какая вы, право! Вѣдь надо обдумать дѣло — ловко его обставить: съ какой стати вамъ пропадать?

Оставшись одна, я почти мгновенно заснула, и такъ крѣпко, что, слава Богу, ничего не видѣла во снѣ, только маялась сухимъ жаромъ да чувствовала сквозь сонъ, что продолжаетъ трещать голова. Таня возвратилась съ приказомъ отъ мама не рисковать собою и, если я нехорошо себя чувствую, переждать нѣсколько дней у тети.

— Вы ничего не бойтесь, — зашептала Таня, когда мы остались однѣ. — Видѣла я его. Говорю: «Бога ты не боишься! Совѣсти у тебя нѣтъ!» А онъ весь затрясся. «Обратно, говорить, боюсь до чрезвычайности и совѣсть имѣю, оттого сейчасъ и бѣгу изъ этого дома, на который навлекъ проклятіе. Я, сказываетъ, отъ мѣста отказался. А какъ Михаилъ Александровичъ не отпустили меня и даже разсердились, что я хочу уйти, то я отпросился у нихъ на мѣсяцъ въ Гжатскъ побывать къ женѣ. Въ мѣсяцъ воды утечетъ много. Еленѣ же Михайловнѣ скажи, что сколь я ни много подлецъ противъ нея, однако, пускай мнѣ вѣрить: никакихъ новыхъ пошлостевъ я не затѣвалъ, а что было, о томъ буду нѣмъ до гроба и всегда въ раскаяніи».

Эти слова свалили половину тяжелаго камня съ моего сердца. Публичный позорь отдалился отъ меня, быть-можетъ, и въ самомъ дѣлѣ, навсегда. Оставалась мука самопрезрѣнія. ну, съ этою-то справиться и сосчитаться можно! Я чувствовала, что не очень ея боюсь, хотя въ то-же время стыдилась, что не очень. Я взглянула въ лицо Тани; его выраженіе мнѣ не понравилось: она понимала меня, мою трусость и позорную радость, что я выскочила изъ захлопнувшаго было меня капкана. Мнѣ стало обидно, совѣстно, и я заплакала.

— Мнѣ все равно, я умру! Утоплюсь! — всхлипывала я.

— Ну, вотъ! — равнодушно возразила Таня, и въ тонѣ ея я услышала. — Гдѣ тебѣ? Нешто такія топятся? Жидка на расправу, голубушка.

И она была права: ничего я надъ собою, жизнелюбивой, болебоязливой тварью, не сдѣлала и со всѣмъ примирилась. И когда, мѣсяцъ спустя, убирая мнѣ волосы, Таня сказала мнѣ сквозь зубы:

— Петровъ пріѣхалъ. Спрашивалъ, чтобы я поговорила… Позволите вы ему стать на прежнее мѣсто при Михаилѣ Александровичѣ?

Я спокойно пожала плечами:

— Разумѣется! Мнѣ-то какое дѣло?!

Въ ноябрѣ наши друзья Кроссовы давали свой обычный ежегодный вечеръ. Я сдѣлала себѣ для него прелестный новый туалетъ. Даже мама, которая не любитъ, чтобы я рядомъ съ нею была очень красива, сказала мнѣ нѣсколько комплиментовъ. Я стояла передъ трюмо и, разговаривая съ мама, примѣряла перчатки, когда Петровъ прошелъ черезъ залъ изъ кабинета отца, съ портфелемъ подъ мышкой. Я видѣла въ зеркалѣ его спокойное безстрастное лицо. Его потупленный взглядъ искоса и мелькомъ скользнулъ въ мою сторону и вдругъ въ ясномъ стеклѣ явилось мнѣ совсѣмъ другое лицо, красное и трепещущее, съ внезапно мутными и шальными глазами… И я почувствовала, какъ подъ этимъ взоромъ румянецъ алою волною разливается по моему лицу и шеѣ, и что мнѣ стыдно, стыдно, хоть задохнуться отъ стыда!.. Это была секунда, меньше секунды, но ея было слишкомъ достаточно, чтобы понять, что онъ не забылъ той ужасной ночи и живо вспомнилъ ее сейчасъ, когда взглянулъ на меня. И я, я тоже вспомнила теперь его лицо, какъ плавало оно тогда предо мною: тамъ, въ ресторанѣ, во мглѣ хмельнаго тумана, а такое же тупое и чувственно страшное, какъ сдѣлалось теперь.

Мнѣ стало жутко. Я чувствовала, что замершая было тайна, существовавшая между мною и этимъ человѣкомъ, снова ожила и протянулась между нами связующей жгучею нитью. Дурной вечеръ провела я тогда у Кроссовыхъ.

Прошло нѣсколько дней. Наблюдая украдкою за Петровыми, я ни разу не замѣчала на лицѣ его ничего подобнаго выраженію передъ кроссовскимъ вечеромъ: обычная одеревянѣлость равнодушной старательной почтительности, безразличный, точно застылый взглядъ. Но я ему не вѣрила уже. Въ воздухѣ чуялась угроза скрытой любви, грубо-страстной и требовательной, и я холодѣла отъ страха, что страсть, покуда еще молчаливая и робкая, осмѣлѣетъ, выскажется, будетъ требовать, грозить. Да, именно такъ: въ своемъ тайномъ позорѣ, я не сомнѣвалась, что если Петровъ осмѣлится преслѣдовать меня своей любовью, то я не услышу просьбъ, а непремѣнно требованія и угрозы…

У насъ были гости. Я пѣла. Молодой Кроссовъ постоянный мой ухаживатель — пристали ко мнѣ, чтобы я спѣла его любимый, старинный романсъ «Si vous n'avez rien а me dire», и я отправилась изъ зала въ боковой кабинетикъ, чтобы взять съ моей нотной этажерки тетрадь, въ которой была вплетена эта ветошь… Въ кабинетѣ было темно, свѣтъ изъ зала падалъ, сквозь портьеру, только на полъ, узкой и блѣдной полосой. Я хотѣла отдернуть портьеру, но вдругъ сильныя руки увлекли меня въ темный уголь кабинетика, и задушенный голосъ безсвязно зашепталъ мнѣ — онѣмѣлой отъ ужаса неожиданности — глупыя и страстныя слова.