Тебя, как первую любовь (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение) - Генрих Волков

Словом, ребенок как ребенок, редко о ком не скажешь того же самого.

Проходит два-три года, и мы видим Пушкина глазами его будущего друга Ивана Пущина на вступительных экзаменах в Царскосельский лицей: "Вошел какой-то чиновник с бумагой в руке и начал выкликать по фамилиям. Я слышу: Александр Пушкин! - выступает живой мальчик, курчавый, быстроглазый, тоже несколько сконфуженный"3.

Порывистый, импульсивный, неожиданный в своих реакциях, "вспыльчивый до бешенства", с "необузданными африканскими страстями" (М. Корф)2, резкий в симпатиях и антипатиях - таким мы видим Пушкина по воспоминаниям преподавателей и воспитанников Лицея.

- Да что он вам дался, - в сердцах воскликнул учитель чистописания Ф. П. Калинич, когда его впоследствии расспрашивали о Пушкине, - шалун был и больше ничего!2 Под коллективным письмом к инспектору Лицея Пушкин однажды подписался премило: "Егаза Пушкин".

Черты эти сохранились у Пушкина и в более позднем возрасте. Известная актриса А. М. Каратыгина познакомилась с ним уже после окончания им Лицея и вспоминала, как "Саша Пушкин" смешил всех своею резвостью и шаловливостью. "Бывало, ни минуты не посидит спокойно на месте; вертится, прыгает, пересаживается, перероет рабочий ящик матушки, спутает клубки гаруса в моем вышиванье, разбросает карты в гранпасьянсе, раскладываемом матушкою... "Да уймешься ли ты, стрекоза! - крикнет, бывало, моя Евгения Ивановна, - перестань, наконец!" Саша минуты на две приутихнет, а там опять начинает проказничать. Как-то матушка пригрозилась наказать неугомонного Сашу: "остричь ему когти" - так называла она его огромные, отпущенные на руках ногти. "Держи его за руку, - сказала она мне, взяв ножницы, - а я остригу!" Я взяла Пушкина за руку, но он поднял крик на весь дом, начал притворно всхлипывать, стонать, жаловаться, что его обижают, и до слез рассмешил нас...

В 1818 году, после жестокой горячки, ему обрили голову, и он носил парик. Это придавало какую-то оригинальность его типичной физиономии и не особенно ее красило. Как-то в Большом театре он вошел к нам в ложу. Мы усадили его в полной уверенности, что здесь наш проказник будет сидеть смирно. Ничуть не бывало! В самой патетической сцене Пушкин, жалуясь на жару, снял с себя парик и начал им обмахиваться как веером. Это рассмешило сидевших в соседних ложах, обратило на нас внимание и находившихся в креслах. Мы стали унимать шалуна, он же со стула соскользнул на пол и сел у нас в ногах, прячась за барьер; наконец кое-как надвинул парик на голову, как шапку: нельзя было без смеха глядеть на него!"4

Одни называли его стрекозой, сверчком, искрой, другие - менее доброжелательные - обезьяной, мартышкой, смесью обезьяны с тигром. Одним он казался прекрасным, другим - чуть ли не уродцем. Пушкин и сам готов был поверить в свое безобразие и тяжело, болезненно переживал это, иногда, впрочем, подсмеиваясь над своей внешностью. Он говаривал, что им можно "стращать как букою". В послании "Юрьеву", описывая красоту своего друга "тебе в удел очарованье, и черный ус, и взгляд живой", - поэт противопоставляет себя:

А я, повеса вечно праздный,

Потомок негров безобразный,

Взращенный в дикой простоте...

Молоденькая петербургская красавица Аннет Оленина, которая едва не стала невестой Пушкина, увидела его в 1827 году на балу. "Бог, даровав ему гений единственный, не наградил его привлекательной наружностью. Лицо его было выразительно, конечно, но некоторая злоба и насмешливость затмевали тот ум, который виден был в голубых или, лучше сказать, стеклянных глазах его. Арапский профиль, заимствованный от поколения матери, не украшал лица его. Да и прибавьте к тому ужасные бакенбарды, растрепанные волосы, ногти, как когти, маленький рост, жеманство в манерах, дерзкий взор на женщин, которых он отличал своей любовью, странность нрава природного и принужденного и неограниченное самолюбие - вот все достоинства телесные и душевные, которые свет придавал русскому поэту XIX столетия"4.

Отталкиваясь от такого рода свидетельств, Валерий Брюсов в книге "Мой Пушкин" подытожил: "Итак, вот каким мы должны представлять себе Пушкина: невысокий, вертлявый человечек, с порывистыми движениями, с нисколько не замечательным лицом, смуглым, некрасивым, на котором поминутно оскаливались большие зубы"5.

Суждение явно одностороннее и нарочитое, не учитывающее свидетельств совсем иного рода.

Юная Екатерина Смирнова (Синицина) увидела Пушкина почти в то же время, что и юная Оленина: "Пушкин был очень красив; рот у него был очень прелестный, с тонко и красиво очерченными губами и чудные голубые глаза. Волосы у него были блестящие, густые и кудрявые, как у мерлушки, немного только подлиннее. Ходил он в черном сюртуке. На туалет обращал он большое внимание. В комнате, которая служила ему кабинетом, у него было множество туалетных принадлежностей, ногтечисток, разных щеточек и т. п."4.

А вот впечатление, вынесенное мужчиной: "Как теперь вижу его, живого, простого в обращении, хохотуна, очень подвижного, даже вертлявого, с великолепными большими, чистыми и ясными глазами, в которых, казалось, отражалось все прекрасное в природе, с белыми, блестящими зубами, о которых он очень заботился, как Байрон. Он вовсе не был смугл, ни черноволос, как уверяют некоторые, а был вполне белокож и с вьющимися волосами каштанового цвета. В детстве он был совсем белокур, каким остался брат его Лев. В его облике было что-то родное африканскому типу; но не было того, что оправдывало бы его стих о самом себе:

Потомок негров безобразный.

Напротив того, черты лица были у него приятные, и общее выражение очень симпатичное. Его портрет, работы Кипренского, похож безукоризненно. В одежде и во всей его наружности была заметна светская заботливость о себе" (М. В. Юзефович)4.

В. А. Нащокина, жена друга поэта, была несколько другого мнения о портретах Пушкина. "Я видела много его портретов, но с грустью должна сознаться, что ни один из них не передал и сотой доли духовной красоты его облика - особенно его удивительных глаз.

Это были особые, поэтические задушевные глаза, в которых отражалась вся бездна дум и ощущений, переживаемых душою великого поэта. Других таких глаз я во всю мою долгую жизнь ни у кого не видала.

Говорил он скоро, острил всегда удачно, был необыкновенно подвижен, весел, смеялся заразительно и громко, показывая два ряда ровных зубов, с которыми белизной могли равняться только перлы"4.

Одни мемуаристы пишут: "лицом настоящая обезьяна", другие "необыкновенно красив". Третьи замечают, что, некрасивое само по себе, лицо поэта преображается, одухотворенное мыслью и сильным чувством. Вероятно, они ближе всего к истине.

Д. Ф. Фикельмон, описывая жену поэта - красавицу Наталью Николаевну, замечает: "Он очень в нее влюблен, рядом с ней его уродливость еще более поразительна, но когда он говорит, забываешь о том, чего ему недостает, чтобы быть красивым, его разговор так интересен, сверкающий умом, без всякого педантства"4.

Эта способность поэта не только самому совершенно преображаться за интересной беседой, за чтением стихов, но и преображать всю аудиторию, электризуя и возбуждая ее, великолепно передана М. П. Погодиным, который был свидетелем и слушателем чтения Пушкиным своего "Бориса Годунова". Погодин рассказывает, как, собравшись у Д. В. Веневитинова, поэты, журналисты с "трепещущим сердцем ожидали Пушкина. Наконец в двенадцать часов он является...

Ожидаемый нами величавый жрец высокого искусства - это был среднего роста, почти низенький человечек, с длинными, несколько курчавыми по концам волосами, без всяких притязаний, с живыми быстрыми глазами, вертлявый, с порывистыми ужимками, с приятным голосом, в черном сюртуке, в темном жилете, застегнутом наглухо, в небрежно завязанном галстуке... Мы услышали простую, ясную, внятную и вместе пиитическую, увлекательную речь. Первые явления мы выслушали тихо и спокойно или, лучше сказать, в каком-то недоумении. Но чем дальше, тем ощущения усиливались. Сцена летописателя с Григорием просто всех ошеломила. Что было со мною, я и рассказать не могу. Мне показалось, что родной мой и любезный Нестор поднялся из могилы и говорит устами Пимена: мне послышался живой голос древнего русского летописателя. А когда Пушкин дошел до рассказа Пимена о посещении Кириллова монастыря Иоанном Грозным, о молитве иноков: "Да ниспошлет господь покой его душе, страдающей и бурной", - мы все просто как будто обеспамятели. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом. Не стало сил воздерживаться. Один вдруг вскочит с места, другой вскрикнет. У кого на глазах слезы, у кого улыбка на губах. То молчание, то взрыв восклицаний, например, при стихах Самозванца:

Тень Грозного меня усыновила,

Димитрием из гроба нарекла,

Вокруг меня народы возмутила

И в жертву мне Бориса обрекла.

Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления. "Эван, эвое, дайте чаши!" Явилось шампанское, и Пушкин одушевился, видя такое свое действие на избранную молодежь"4.