Судьба и другие аттракционы (сборник) - Дмитрий Раскин

— Вам не надоело еще, мисс? — профессор морщился как от зубной, пусть и не острой, но всё-таки боли. — Сколько можно?

— А сколько можно вам? — не унималась Ульрика.

— Ничего, я уже близок к тому, чтобы найти ген занудства, — профессор попытался разрядить обстановку, — и вот тогда мы решим проблему Ульрики раз и навсегда.

— А вот это уже грань, профессор, — подхватил Энди. — Та самая, за которой генная инженерия посягает на саму суть человека.

Но даже благодаря его усилиям обстановка не разрядилась. Чувствовалась, что и профессор и Энди подхлестывают самих себя, принуждают самих себя к остроумию и жизнерадостности.

— Мы давно уже стали заложниками собственного эксперимента, — поясняла Ульрика Глебу, — но остановиться будет бо́льшим преступлением, нежели довести до конца.

Глеб вздрогнул от этого слова, профессор и Энди и ухом не повели. Видимо, «преступление» здесь давно уже стало затертым штампом, Глебу сделалось нехорошо.

Все участники любовного треугольника приступили к сбору ягод на поляне.

— Послушай, Ульрика, — повернулся к ней Энди, — неужели твое христианское чувство не восстает? — он указал на «треугольник», — неужели твое прошлое христианской миссионерки не требует…

— Если нет насилия, — не дала ему договорить Ульрика, — если любовь, — то это и есть христианство… То есть оно будет, когда придет время.

Троица на поляне, кажется, решила повторить.

— Э-э, ты куда, деточка, — скептическая гримаса профессора, — а ведь ты принуждаешь себя сейчас, пусть и со всей искренностью… Душа-то, хе-хе, требует иного. И ручки-то тянутся к генномодифицирующему скальпелю?

— Душа перебьется! — резко сказала Ульрика. — И по куда́ как более важным поводам. А уж из-за таких пустяков. Есть и другие, отличные от наших, формы доброты и человечности. Понимаю, что это легче провозглашать, чем…

— Пора, — перебил ее профессор.

— Да, сэр. — Энди встал к пульту.

Невидимый для людей на поляне аппарат поднялся и завис над ними, только внезапный, но тут же улегшийся ветер сдул ягоды с листа, лежащего перед женщиной с парализованными ногами.

Ульрика разблокировала распылитель и нажала пусковую кнопку.

2. Станция

Расположенная на горном плато с высоты она была похожа на жилище каких-то богов, но не олимпийских, а, наоборот, хтонических. И все эти модули, кубы лабораторий, вся эта техника — всё должно было находиться под землей и лишь по чьей-то нелепой прихоти оказалось в верхней точке, над ландшафтом. Но когда они приземлились, вышли из кабины аппарата, это чувство исчезло. Космодром как космодром, лаборатории, все эти ползающие, шагающие, летающие механизмы были вполне обычными, только несколько устаревшими, что придавало им даже некую трогательность, как всегда выглядит трогательным, уютным и едва ли не одушевленным то, что в стиле ретро.

— Да-да, — угадал ход мыслей Глеба профессор Снайпс, — нашей станции без малого два столетия.

— Два земных столетия, — кивнул Глеб.

— За это время на Земле столько уже было техногенных революций, а у нас здесь, молодой человек, все еще двадцать третий век. Есть, конечно, и новинки, — профессор указал на транспространственный гравитолет, — но сами понимаете, транспортный корабль в нашу глухомань слишком большая роскошь для НАСА. Да и с учетом времени полета… Все техногенные новшества устаревают морально по пути. Так что мы здесь, — профессор состроил гримасу, сказал, очевидно, пародируя какой-то публицистический штамп: — «на переднем крае Контакта», но с весьма архаичным оборудованием. А клише, которое я сейчас передразнивал, вы вряд ли помните, оно из моей юности. А я здесь, — профессор потянулся, разминая затекшие за время полета ноги, — без малого двадцать лет.

— Каких лет? — Глебу сделалось стыдно за этот вопрос.

— Моих, молодой человек, моих собственных, что составили как раз два земных века. Мои коллеги, — профессор показал на Энди и Ульрику, — здесь уже пять лет без одного месяца, Ты, — он опять говорит Глебу «ты», — вот сейчас пытаешься представить Ульрику топлес, а останься она на Земле, ты бы, встретив ее где-нибудь у супермаркета, спросил: «Мэм, не помочь ли вам перейти улицу?!» Или: «разрешите, я довезу вашу тележку до машины».

— Всё! — Ульрика улыбнулась Глебу. — Теперь, разговаривая со мной, ты будешь представлять меня в моем земном возрасте. Надеюсь только, всё то, что будет раздражать тебя в моих словах и взглядах, ты не спишешь на мой старческий маразм.

— Ульрика, ты, как всегда, слишком многого требуешь, — сказал Энди.

Им навстречу шла высокая чернокожая девушка в летной форме. Этот костюм астронавта Глеб видел в музее под стеклом, на манекене, рядом с куклой в костюме гренадера XVIII столетия и женским манекеном в кринолине.

— Добрый вечер, — улыбнулась девушка.

— Познакомьтесь, — сказал профессор, — это наша Мэгги.

— Мэгги, — девушка подала руку Глебу.

— Глеб Терлов. — Энди представил Глеба, не дав раскрыть ему рта, — наш инспектор.

— Ну, инспектор, это громко сказано, — попытался Глеб светским тоном. — Просто нам нужно будет уточнить кое-какие позиции, не более.

— Мэгги проводит тебя в гостевой коттедж, — сказал профессор Глебу, — отдыхай, расслабляйся, мы тебя сегодня измучили, уж извини, но ты должен был увидеть всё это вживую, так сказать, пощупать руками.

Глеб поморщился от этого, «пощупать руками», но профессор Снайпс сделал вид, что не заметил.

— Мы же все трое пойдем в лабораторию, поколдуем кое над чем. — Профессор подал руку Глебу, прощаясь.

— Не волнуйся. — Вслед за профессором пожал ему руку Энди. — Это не для того, чтобы замести следы перед завтрашней твоей проверкой. Всё давно уже заметено, пока ты летел в своем звездолете. Как понимаешь, у нас времени для этого было предостаточно, и земного и местного.

— Не обижайтесь на них, Глеб, — подала руку Ульрика, — Никто не любит, когда их поверяют. Пока.

Станция. Не поселок. И уж тем более не городок. А станция именно. Несмотря на двадцать лет жизни профессора Снайпса здесь. Несмотря на четыре смены — вахты астронавтов по пять лет каждая. Несмотря на двести лет там, на Земле, в конце концов. Почему станция? Потому что не собираемся обживаться, обживать планету, пускать корни, колонизировать, становиться филиалом Земли, окраиной человеческой ойкумены в Космосе. Сделаем свое дело, доведем до конца эксперимент и уйдем. Независимо от удачи своей, неудачи, триумфа ли, катастрофы уйдем навсегда. Мы не собираемся стать народом этой планеты (не случайно ей так и не утвердили имени, оставили под номером из каталога), не намерены быть богами для ее обитателей (а изначально планировалось так!), сотрем за собой все следы пребывания нашего здесь. Ни одного целлофанового пакетика, ни фантика (если уж фигурально) не останется после нас. Станция — она вне . Чужеродна этому миру и должна таковой оставаться. Она могла быть на планетарной орбите, но нам удобнее здесь, на плато, удобней и только. Наш дом — Земля. Мы работаем для Земли, за ради земной науки. Где бы ни жили люди сейчас, какие бы миры не осваивали, какие пространства не преодолевали — они земные, несут с собой свою Землю, во всяком случае, пока. И пусть это самое «пока» длится как можно дольше. Вот поэтому именно станция .