Трагическая идиллия. Космополитические нравы - Поль Бурже

С другой стороны, две-три поездки в Ниццу, сопровождавшиеся настоящим и шумным успехом, открыли перед ним космополитический свет, а превосходное чутье подсказало ему, что тут многого можно добиться. Ввиду этого он решил жениться на иностранке, которая, благодаря своему богатству и связям, создала бы ему «европейское» положение. Он уже видел, как проводит зиму на Ривьере, лето — в Альпах, охотничий сезон — в Шотландии, осень — в поместьях жены… Париж — это лучший праздник — весной, на несколько недель.

Такой план жизни предполагал, что жена не должна быть молодой девушкой. Корансез порешил, что она будет вдовой его лет, в случае нужды даже немного постарше его, но все еще прекрасная на осени своей жизни. На этом он остановился в выработке своего проекта, когда случай столкнул его с маркизой Бонаккорзи.

Итальянская маркиза, по происхождению принадлежащая к высшей венецианской знати, вдова именитого аристократа, обладающая, благодаря покойному мужу, двумястами тысяч ливров доходу, никогда не заставлявшая говорить о себе, благочестивая до аскетизма, что естественно должно было ее привести к браку, когда она влюбится, притом находящаяся под влиянием своего брата, ярого англомана со склонностью к космополитическому образу жизни, — да это был прямо идеал благоразумного Корансеза, воплощенный каким-то волшебством.

Но яблони Гесперид находились под охраной дракона. Так и в данном случае мифологическое чудовище было на сцене в лице этого брата, графа Альвиза Наваджеро. Эта загадочная и опасная личность, облеченная в смешную ливрею сноба, желала сохранить миллионы своего покойного тестя, Франческо Бонаккорзи, исключительно для собственного употребления.

Каким образом провансальское пройдошество обмануло венецианскую недоверчивость? Даже и теперь, когда событие свершилось и вывело на белый свет весь этот лабиринт хитросплетений, все-таки старые завсегдатаи, собирающиеся в пять часов в Каннском морском клубе, признаются, что не в силах разрешить эту загадку: с такой хитростью гениальный Корансез подводил мину, что никто не мог даже подозревать про существование этой подземной работы.

Четырех коротких месяцев оказалось на это вполне достаточно. Выдержав долгую и упорную внутреннюю борьбу между своими чувствами и угрызениями совести, между страстью и робостью, маркиза Андриана дошла, наконец, до того, что стала обсуждать мысль о тайном браке как весьма возможную, а потом и приняла ее.

Чудная идея, которой Корансез мог хвалиться как мастерским ударом, этот проек, прежде всего, выигрывал тем, что был необычайным и задевал в душе итальянки могущественную романтическую струну. Он представлял прекрасное средство примирить требования любви, которую сумел внушить ловкий южанин, с правилами благочестия. Он давал Корансезу возможность разыграть роль нелюбостяжателя, потому что церковный брак не обеспечивал за ним никаких законных прав. Наконец, и это самое главное, такой проект отодвигал на неопределенное время объяснение маркизы с братом.

Она так боялась этого брата, что даже теперь дрожала при одной мысли, как бы он не подслушал их, хотя и знала, что этот ужасный брат серьезно занят: он в соседней комнате рисковал на зеленом поле несколькими тысячефранковыми билетами, которые она сама вынула ему из своего кошелька. Альвиз орудовал этими деньгами с обдуманностью и благоразумием привычного игрока, не раз уже наживавшегося на игре. Он и не подозревал, что в двух минутах ходьбы от его кресла велась другая игра, для него гораздо более важная, и что тут дело шло о целом состоянии, на которое он смотрел как на свою собственность. Да даже и игры-то уж не велось: партия была проиграна, потому что близился к осуществлению химерический план, который так практично был придуман Корансезом и должен был неразрывно связать его с маркизой. Влюбленная чета только что назначила место и время своего брака.

— А теперь, — закончил Мариус, — rien ne va plus, как говорят эти господа с рулетки. Мне только остается как-нибудь убить две недели, которые отделяют меня от моего счастья… Кажется, мы обо всем подумали…

— А я все боюсь какой-нибудь неожиданной помехи! — вымолвила маркиза Андриана задумчиво, слегка качнув своей белокурой головой, отчего черные бабочки на ее шляпе задрожали. — А если Марш отложит поездку на яхте?

— Вы мне телеграфируете, — ответил Корансез, — и я буду ждать вас в Генуе к другому дню… Притом же Марш не отложит поездки. Ведь 14-е число выбрала баронесса Эли, а жена эрцгерцога, хотя бы и морганатическая, не отменяет своих приказаний, как простой бирюк, даже если бы она была столь же демократического склада, как тот ranchman[3], который испанской инфанте сказал с сильным рукопожатием: «Very glad to meet you, Infanta!»[4]. Ведь эту историю рассказал нам сам Марш, и помните вы его отвращение! Не правда ли, мисс Флуренс?

— Мой дядя в удовольствиях так же пунктуален, как в делах, — отвечала американка. — А так как и баронесса Эли де Карлсберг в заговоре…

— Но если Альвиз переменит свое решение и присоединится к нам? — возразила венецианка.

— Ах, маркиза, маркиза! — отвечал Корансез. — Какое у вас пристрастие придумывать разные испанские ловушки, у вас, дочери дожей!.. Вы забываете, что граф Альвиз приглашен на «Далилу», яхту лорда Герберта Богэна, to meet S. A. R. Alberto Edvardo, principe di Galles[5]. И он, Наваджеро, откажется от этого свидания? Never, никогда!

Он забавлялся, произнося эту фразу, которая слегка высмеивала англоманию его будущего свояка, и старался копировать его английское произношение с такой смешной мимикой, что маркиза попробовала было остановить его словами:

— Не будьте таким злым!

Но в то же самое время она за веером ласкала руку того, на кого смотрела как на своего жениха. Несмотря на шутки по адресу домашнего тирана, шутки, на которые маркиза едва осмеливалась улыбаться, Корансез сам считал соседство Альвиза опасным и потому постарался закончить этот разговор, ставший уже бесполезным.

— Вы правы, — сказал он, — когда счастлив, надо быть добрым. Но я хотел бы, чтобы вы были так же счастливы и уверены, как я. И прежде, чем оставить вас, я вам предскажу шаг за шагом все, что произойдет 14-го числа, и вы уверитесь, что ваш друг — пророк… Вы знаете уже мою линию счастья, — прибавил он, показывая свою ладонь, — знаете также и то, что я прочел на вашей хорошенькой ручке.

Из хитрости и в то же время из суеверия он постоянно разыгрывал в салонах роль чародея и хироманта. Теперь он продолжал речь с той многозначительностью и самоуверенностью, которые производят сильное впечатление на нерешительных людей и вливают в них твердость.

— Вам предстоит чудная поездка в Геную. Там вы найдете меня вместе с доном Фортунато Лагумино, вы знаете где. Старый аббат с радостью готов быть вашим капелланом на тот день! Вы вернетесь в Канны, и никто в целом мире не подумает, что маркиза Бонаккорзи превратилась в виконтессу де Корансез, кроме самого виконта, который уже найдет способ сообщить о нашем маленьком заговоре этому славному Альвизу… Оттуда вы будете писать мне в Геную до востребования, а я буду писать вам через посредство нашей дорогой мисс Флуренс.

— Которая называется также мисс Prudence[6], — сказала молодая девушка, — и которая находит, что для заговорщиков вы разговариваете слишком долго… Берегитесь карманников, — быстро прибавила она.

Это был условный сигнал на случай, если она увидит, что приближается кто-нибудь из знакомых.

— Ба! Этот карманник не опасен! — воскликнул Корансез, поглядев в ту сторону, куда показывала мисс Марш кончиком веера.

В потоке толпы он разглядел личность, которая привлекла внимание молодой американки.

— Да ведь это Пьер Отфейль, мой старый товарищ… Только он нас не заметил… Не хотите ли вы, маркиза, посмотреть на влюбленного, отчаявшегося встретиться с той, которую любит?.. И сказать, что я был бы похож на него, если бы не явились вы и не опьянили меня вашей красотой!.. — прибавил он тихонько.

Потом громко продолжал:

— Посмотрите, он уходит в противоположный угол, к другому канапе, садится на него и не думает, что три пары глаз внимательно смотрят на него. Он даже и не желал бы этого…

Молодой человек, которого южанин называл своим товарищем, казалось, в этот момент был поглощен своими мыслями до такой степени глубоко, всецело и вместе с тем грустно, что действительно оправдывал шутливую догадку Корансеза. Если заговор касательно тайного брака, который обсуждался среди этой роскошной обстановки, среди этой жадной до удовольствий толпы, если он звучал тут резким диссонансом, то мечтания того, кого Корансез назвал своим «старым товарищем», — они два года пробыли вместе в Париже, в коллеже, — были еще страннее, еще удивительнее. Контраст между шумной толпой и самогипнозом, в который погрузился Пьер Отфейль, казался слишком разительным. Очевидно, если в залах он не находил кого-то, для него не существовало ни одной из двух тысяч фигур, набившихся сюда. И кем же мог быть этот кто-то, если не женщиной?