А облака плывут, плывут... Сухопутные маяки - Иегудит Кацир

Я закурила и подумала, что в первую очередь надо навестить тетю Рут. Она жила в доме престарелых на улице Дерех-а-Ям. По дороге я буду проходить мимо дома Наоми. Возможно, ее мать, Двора, все еще там живет. Я позвоню, дверь откроется, и на пороге появится она — осоловевшая от лекарств, с распущенными волосами, в цветастом халате или, может быть, в лифчике и трусах. «Номи дома?» — «Номи! К тебе пришла подруга!» Темная неубранная комната. Заспанное лицо. Свалявшиеся короткие волосы. Угловатые детские руки. Саксофон. Картины.

Когда нам исполнилось четырнадцать, мы ушли из скаутов и записались в кружок живописи в «Бейт-Ротшильд». Наоми была влюблена в своего учителя игры на саксофоне Ари, а я безумно влюбилась в нашего преподавателя живописи Йоэля Лева. Мы называли их «наши». Йоэль был мой «наш», а Ари соответственно — ее. Их жен мы прозвали редиской и свеклой. Жена моего нашего была редиской. «У тебя сегодня урок у нашего есть?» — «Представляешь, иду вчера по улице, а навстречу мне — наш, с дочкой и редиской».

— Это все из-за нее! — возмущенно кричала я Наоми. — Из-за нее он не стал знаменитым художником. Ты посмотри, какой он талантливый! А вынужден преподавать в школах и кружках!

Ему было тогда всего тридцать пять, как мне сейчас, но он казался мне едва ли не стариком. Невысокий, кудрявый, в очках. Насмешливые глаза цвета хаки. Губы, словно фигурными скобками обведенные темным, почти фиолетовым контуром. Словно он целовался с женщиной, и на губах у него остались следы помады.

На первом уроке он показал нам пятна Роршаха и спросил, что мы видим. Каждый увидел свое: двух танцующих негритянок, бабочек, листья, летучих мышей, слонов, облака. Йоэль был разочарован. Он сказал, что мы чересчур нормальные и что у нас посредственное воображение. Только Наоми увидела нечто оригинальное: атомный взрыв, прозрачный живот, сквозь который видны печень и почки, рентгеновский снимок легких, скелет, раздавленную кошку, двух беременных мужчин, тараканов, заползающих в ухо, дельфина, запрыгивающего в стакан с соком… Йоэль рассмеялся:

— Знаешь, если бы эти пятна показали Ван Гогу, он бы наверняка увидел то же самое.

— Мне радоваться или обижаться? — спросила Наоми.

Мы мечтали, что после армии поедем в Париж, будем изучать там живопись и жить, как описано в книге «Моя жизнь с Пикассо». Мы свято верили, что никогда не выйдем замуж, снимем себе огромную студию на Монмартре или в Тель-Авиве, будем сидеть в богемных кафе и джазовых клубах, окруженные писателями, музыкантами и художниками; будем ездить в отпуск и на этюды в разные экзотические места — на Карибы, в Прованс, на Таити; и за нами будут ухлестывать, позировать нам и спать с нами молодые, прекрасные, как боги, и остроумные, как Вуди Аллен, мужчины… А тем временем нам приходилось довольствоваться натурщицей с синими венами на ногах и прыщавым задом. Она называла себя Норой, и Йоэль платил ей десять лир в час.

После занятий я всегда уходила последней, а на уроках заполняла альбом бесконечными набросками лица Йоэля и тихо молилась про себя: «Господи, только бы он подошел! Только бы встал у меня за спиной! Близко-близко, чтобы я чувствовала на своем затылке его дыхание. Пусть он пробормочет: „Недурственно, недурственно. Можно сказать, уже почти…“, а затем возьмет меня за руку своей умелой, проворной рукой и поведет мой карандаш в бесконечное путешествие по листу бумаги».

Каждый жест Йоэля, каждое его слово я подробно описывала в дневнике и регулярно подстерегала его возле дома на улице Роза Кармеля, делая вид, что оказалась там случайно. Когда он выходил из дома с дочкой и видел меня, я подходила и, задыхаясь от волнения, с пылающим от стыда лицом, бормотала: «Ой, а вы что, тоже здесь живете, да? А у меня тут случайно подруга поблизости живет».

Я часто представляла себе, что будет, когда мы окажемся вдвоем…

…Я прячу лицо в воротник его клетчатой свежевыстиранной рубашки. Его подбородок утыкается в мои волосы, а пальцы нежно ласкают мое лицо. Его сочные, сладкие, как виноград, губы жадно впиваются в мои, я вдыхаю запах его кожи, и наши обнаженные тела плотно прижимаются друг к другу…

Я засовывала себе руку между ног и представляла себе, что эта рука — его.

Летние каникулы показались мне вечностью. Целыми днями я бродила по улицам, по которым обычно ходил он и где был шанс с ним встретиться, а когда осенью занятия в кружке возобновились, после одного из уроков подошла к нему и задала какой-то наспех сочиненный вопрос, уже не помню про что — то ли про краски, то ли про кисти. Он что-то ответил и уже собрался уходить, но, видя, что я все продолжаю стоять и смотрю на него, как зачарованная, смущенно улыбнулся своими «фигурными скобками» и голосом волка прорычал:

— Девочка, почему у тебя такие большие глаза?

От волнения у меня пропал голос.

— Чтобы лучше вас видеть, — прошептала я.

…В кафе «Кестлер» было хорошо, и мне ужасно не хотелось уходить. За соседним столиком сидели старик со старухой и разговаривали по-немецки. Помада на губах и лак на ногтях старухи были огненно-красного цвета. Когда она подносила ко рту вилку с куском пирожного, ее рука сильно дрожала.

Я медленно затянулась и подумала: «А что, если я, настоящая, так и осталась навсегда здесь, в Хайфе? А та, что живет в Тель-Авиве, — мать Наамы, жена Яира, художница, известная в узких кругах, — всего лишь мой двойник, живущий не своей, взятой напрокат жизнью? Прошло столько лет, а я к этой своей новой жизни так и не привыкла, точно так же, как не привыкла видеть в зеркале женщину из раздевалки. Но может быть, хотя бы здесь, в Хайфе, мне удастся наконец-то стать снова той, прежней? А что? Вот взвалю себя, хайфскую, на спину, как взваливают рюкзак или раненого на поле боя, и отвезу туда, в мою тель-авивскую жизнь».

Я докурила сигарету, бросила окурок в треугольную жестяную пепельницу зеленого цвета и расплатилась с госпожой Маней. Ее птичье лицо застыло во времени, как насекомое в капле янтаря. «Вы меня не помните? — захотелось мне вдруг ее спросить. — Когда я была маленькой, мы очень часто сюда приходили. Я, мама и тетя Рут. Вы наверняка должны мою маму помнить. Блондинка, прекрасная, как Саманта». Однако вместо этого я сказала «спасибо», попрощалась и пошла по направлению к центру города, продолжая по пути пересчитывать в уме погибших и оставшихся в живых.

Стрелка на часах над магазином сладостей и кафетерием Гринберга показывала двенадцать часов. Как и раньше. А вот магазин детской одежды «Бэмби», где каждый год в конце летних каникул мне покупали школьную форму производства фирмы «Ата», превратился в один из сетевых магазинов оптики «Чтобы лучше вас видеть».

Я знала, что Йоэль больше не живет на улице Роза Кармеля. Несколько месяцев назад он развелся и снял квартиру на улице Врачей. Завтра пойду его навестить.

Я спускалась по улице Дерех-а-Ям и вдруг вспомнила, что хотела купить подарок для тети Рут. Я вернулась назад, зашла в угловой цветочный магазин Гинзбурга и купила огромный розовый цветок с длинными, твердыми, зубчатыми листьями в красном глиняном горшке. По-моему, когда-то я видела такое растение в Кармелии, в саду у тети Рут.

Сад тети Рут… Дело всей ее жизни. Ее главная любовь. До выхода на пенсию она была учительницей природоведения в школе «Ариэли», но все свое свободное время отдавала саду. И чего там только не было! Сиреневые и белые цикламены. Кусты роз и жасминов. Анютины глазки. Настурции. Лилии. Душистый горошек… А еще там была зеленая лужайка, в центре которой росли два дерева-близнеца, касавшиеся друг друга ветвями. Одно с желто-белыми цветами, второе — с розовыми. Дерево-жених и дерево-невеста. В летние каникулы мы с Наоми каждое утро приходили сюда и собирали опавшие с них цветы. Потом нанизывали их на длинную нитку, вешали эти гавайские гирлянды на шею, включали радио и танцевали вместе с тетей Рут на ее крытой веранде.

Каждую субботу после обеда мы собирались на этой веранде всей семьей. Мы с моим братом Нуни качались на бело-зеленых обшарпанных качелях, а взрослые сидели за столом и пили чай с английским кексом. Мои папа и мама, похожие на Даррина и Саманту. Тогда им было примерно столько же, сколько мне сейчас. Дедушка Йехиэль, старший брат тети Рут, в своей неизменной бейсболке, защищавшей лысину от солнца. Дочь тети Рут, Далья — в мини-юбке, с прической в форме ракушки. Сын тети Рут, Ури. Он валялся с нами на траве, катал нас на своей могучей спине и кричал: «Мешок с мукой!» В тысяча девятьсот семьдесят третьем он погиб на Китайской ферме[6].

Тетя Рут обычно хлопотала по хозяйству — подавала кексы, разливала чай в фарфоровые чашки, — а когда наконец-то присоединялась к нам (как хозяйка дома она всегда садилась во главе стола), кто-нибудь из нас, чаще всего это была я, просил ее рассказать, как она танцевала в кафе «Панорама» с английскими офицерами. Тетя Рут улыбалась и начинала рассказывать, причем ее рассказ всегда начинался одинаково: