Изгнанник (LExilé) - Жюльетта Бенцони

— Это ни к чему, и я прошу у вас прощения. Но постарайтесь меня понять: с тех пор как моя дочь исчезла, я как будто в аду. Ей всего шестнадцать лет, но она вовлечена в авантюру, всей серьезности которой она определенно не осознает. Я слишком легкомысленно отнесся к ее чувствам, которые зреют в ней с тех самых пор, как ваш протеже появился в «Тринадцати ветрах». Она полюбила его сразу, той детской любовью, которая, как я знаю по собственному опыту, может наложить отпечаток на всю жизнь. Элизабет так и не смогла его забыть.

— И он тоже не смог. Я знаю, что он не переставал думать о ней до того дня, когда мы с ним расстались. Если он вернулся в Котантен, то только ради нее.

— Но почему не для того, чтобы собрать своих сторонников? Разве не носил он титул герцога Нормандского? — с горечью вопросил Гийом. — Он мог бы убить одним ударом двух зайцев.

— Друг мой, вспомните, что ему всего лишь восемнадцать лет. В этом возрасте живут только сердцем. Я полагаю, вы искали свою дочь?

— Разумеется. Я обыскал пляж, где они встретились, проехал по берегу, спрашивал рыбаков и крестьян. Лишь один из них сумел заметить одномачтовую яхту, которая подплывала к песчаному берегу, куда последние несколько дней Элизабет отправлялась на прогулку. Но он видел только черный корпус и белый парус. А потом яхта отчалила. Судя по всему, она направилась в Шербур. Я расспрашивал людей и в городе, и в порту. Безрезультатно! Море не хранит следы кораблей... И тогда я подумал, что вы, возможно, по-прежнему с ним. И решил выяснить, не дошли ли новости о вас в эти места...

— Но неужели вы могли подумать, что, если бы я был с ним, я бы позволил ему увезти Элизабет? Я испытываю нежность к вашим детям, Гийом. Нежность деда, каковым я мог бы быть... Даю вам слово: когда я вернулся в Монтрувр, прошло уже больше года после того, как я расстался с ним на Мальте.

— На Мальте?

Гийома прервал особенно сильный раскат грома, вслед за которым зигзагом сверкнула ослепительная молния, на мгновение озарившая пруд. Судя по всему, гроза так и ходила вокруг маяка в Экуве. В этот момент снова появилась Феодосия. Она принесла зажженный факел. В огромной гостиной стало совсем темно, а мужчины этого даже не заметили...

Женщина произнесла несколько слов на незнакомом Тремэну языке, и бальи в первый раз чуть улыбнулся.

— Феодосия говорит, что, по мнению Мореля, плохая погода задержится. И она заговорила на греческом, только чтобы спросить меня, собираюсь ли я приютить вас на эту ночь. Это само собой разумеется, если только вы не побоитесь такого почти нищенского гостеприимства. Но я бы вам советовал остаться. Это было бы хорошо для вашего коня. Если я верно понял, то Сахиб по- прежнему ненавидит грозу?

— Вы узнали его и помните его имя? — удивился неожиданно взволновавшийся Тремэн.

— Я ничего не забыл из того, что касается «Тринадцати ветров», как не забыл и тех теплых часов, которые я там провел. Будьте уверены, Тремэн, если я могу что-то сделать для того, чтобы Элизабет вернулась к вам, я сделаю это без колебаний. А теперь Феодосия покажет вам вашу комнату. Мы увидимся через час за ужином...

У Гийома создалось впечатление, что хозяин дома захотел на какое-то время остаться один. Тремэн прошел следом за женщиной в черном до старой каменной лестницы. Потом короткая галерея, на стенах которой сохранились следы мебели и картин, привела его в угловую комнату. Феодосия открыла дверь с царственным видом, как будто речь шла о почетных покоях дворца. Она подняла подсвечник, которым освещала им путь, и круг света упал на старинный паркет, выложенный сложным узором. Ему постарались придать некоторый блеск, но спрятать досадные прорехи не удалось.

— Это моя комната? — спросил Тремэн с единственной целью выяснить, говорит ли Феодосия только по-гречески.

И он сразу же это узнал.

— Да. Красная комната, самая красивая! Мой сын принесет воды.

По сравнению с остальным замком эта комната сохранила кое-какие следы роскоши. Дубовая кровать с колоннами, покрытая старым поблекшим пурпурным покрывалом из дама, такого же цвета обои с фестонами, столик с резными ножками, два стула, шкаф, на дверцах которого сохранились следы миниатюр, и, наконец, большой каменный камин, обогревавший эту комнату со времен постройки замка. Зимой его огонь мог бы украсить помещение, но летом, с почерневшей подставкой для дров и не вычищенным пеплом, камин выглядел очень печально. Такова была комната, в которой Гийому предстояло провести ночь. Была здесь еще и ширма из потрепанного дама, прикрывавшая туалетные принадлежности.

Оставшись один и ожидая воды, чтобы хоть как-то освежиться, Тремэн подошел к одному из окон с переплетом из мелких квадратов, во многих из которых стекло заменили промасленной бумагой. Оставшиеся стекла явно давно не мыли. Шпингалет на первом окне никак не хотел открываться, а Гийом не осмелился применить больше силы из страха, что окно вывалится целиком. Второе окно открылось без труда, и Тремэн смог вдохнуть свежий воздух и аромат мокрого леса.

Небо было покрыто черными тучами, и на улице стало совсем темно, хотя было еще не поздно. Дождь продолжался, и время от времени сверкала молния, заливая привратницкую своим мертвенным светом. Когда молния сверкнула снова, он заметил Маркоса, который бежал через двор к привратницкой. Он быстро вышел из нее вместе с Морелем, и они вскоре вернулись вместе. Гость решил, что бальи потребовалось переговорить со своим интендантом, и он потерял интерес к происходящему. Впрочем, спустя несколько минут юный грек уже входил в его комнату. Он осторожно нес фаянсовый кувшин, наполненный водой.

Закончив свой туалет, Гийом посмотрел на часы и, не зная, чем заняться, растянулся на кровати в ожидании новой встречи с хозяином дома. Постель оказалась жесткой, словно камень, и крайне неудобной, но это все же пошло Гийому на пользу. От этой проклятой сырости его поврежденная нога ныла все сильнее!

Тремэн уже сожалел о том, что приехал в Монтрувр. Он увидел здесь лишь нищету человека, которого так любил и уважал. И эту нищету бальи де Сен-Соверу было мучительно выставлять напоказ, особенно перед ним, чье богатство было ему хорошо известно. Но с другой стороны, было бы глупостью отказаться даже от малейшего шанса напасть на след, каким бы незначительным он ни был. И потом, после бегства Элизабет он не мог более выносить «Тринадцать ветров». Ему нужно было двигаться, искать, действовать, даже рискуя получить ранение или погибнуть. Непроницаемая темнота, поглотившая его возлюбленное дитя, сводила его с ума...

Как забыть тот весенний день, такой мягкий и сияющий, когда все рухнуло в пучину тревоги? Его вызвали в Варанвиль пугающе короткой запиской. Розу он нашел в слезах. Тремэн никогда не видел ее плачущей! Своих дочерей она отправила на кухню вместе с Мари Гоэль. Белина, гувернантка Элизабет, истово молилась. А сам замок, всегда такой веселый и приветливый, погрузился в тишину большого несчастья.

Известие о бегстве дочери оглушило Гийома. Он, наверное, раз десять перечитал короткое письмо, которое принес конь, в одиночестве вернувшийся в конюшню, и только тогда поверил, что он не стал жертвой кошмарного ночного сновидения. Почерк был твердым, содержание не допускало двойного толкования: «Я вновь обрела того, кого более не надеялась увидеть. Он увозит меня с собой, и я хочу следовать за ним. Простите меня все те, кого я люблю! Это лучший выход...»

Загадочный текст для любого, но только не для него. По дьявольскому стечению обстоятельств, секрет которого известен только судьбе, юный король, для которого бальи де Сен-Совер когда-то попросил убежища в доме «Тринадцать ветров», на несколько недель перед его отъездом в Голландию, появился у берегов Котантена в том самом месте, где они простились с Элизабет. Увидев в этой встрече знак судьбы, оба, должно быть, отнеслись к ней как к дару небес. Особенно Элизабет, разумеется. Ее сердце было не из тех, кто забывает. Любовь вернулась к ней в тот момент, когда она по своей воле оторвалась от родного очага и пыталась определить свое будущее. Она металась между холодным уединением монастыря и слишком спокойной заводью брака, которая ее более не соблазняла...

Гийом тогда встал на колени перед Розой де Варанвиль, которая в отчаянии винила себя за то, что не сумела присмотреть за девочкой, пытавшейся найти у нее убежище.

— Лишь я один во всем виновен, Роза. Только меня нужно винить. Мне ни в коем случае нельзя было позволять Элизабет уезжать из дома и тем более разрешать Лорне там оставаться... Все, что случилось, — это моя ошибка. Из-за одной сумасшедшей ночи, единственной, я потерял вас, которую люблю. Теперь я теряю мою дочь и, возможно, моих сыновей. Ни Артур, ни Адам не могут простить мне отъезда Элизабет. Они оба едва со мной разговаривают, и в каждом их взгляде читается упрек... Как они отреагируют, когда узнают о том, что случилось? Я проклят, Роза, проклят! Я только причиняю боль дорогим мне людям...