Воспитание Генри Адамса - Генри Адамс

Зима и лето были двумя враждебными стихиями: они формировали два различных склада души. Зима требовала постоянных усилий, лето позволяло вести вольготную жизнь, как в жарких странах. Валялись ли мальчишки в траве или шлепали босиком по ручью, купались в океане или шли под парусом по заливу, ловили в бухтах корюшку или таскали бреднем в озерцах рыбью мелочь, гонялись за мускусной крысой или охотились за каймовыми черепахами в прибрежных бочагах, бродили по сосновым лесам или забирались в гранитные каменоломни, шли по грибы или за орехами — лето и сельская жизнь всегда были половодьем чувств, а зима — принудительным ученьем. Лето разнообразием природы, зима — сидением за партой.

Воздействие зимы и лета на воспитание Генри Адамса — не плод воображения, в их контрасте таилась важнейшая сила из всех, какие он на себе испытывал; она давила на него постоянно, превратив разрыв между этими двумя загадочными, противоборствующими, непримиримыми противоположностями в разверзнутую пропасть, все увеличивавшуюся к последнему школьному году. С первых детских лет мальчик привык к тому, что жизнь имеет два лица. Зима и лето, город и сельские просторы, твердые правила и полная свобода исключали друг друга, а всякий, кто пытался делать вид, будто это не так, был в его глазах школьный учитель, то есть человек, специально нанятый для того, чтобы говорить детям неправду. Хотя Куинси находился всего в двух часах ходьбы от Бикон-хилл, он принадлежал к другому миру. В течение двухсот лет все Адамсы, из поколения в поколение, жили в непосредственной близости от Стейт-стрит,[10] а иногда и на самой Стейт-стрит, и все же ни один из них не питал к городу сердечной привязанности, и город платил им тем же. Мальчик унаследовал этот двойной склад души. Пока он еще ничего не знал о своем прадеде, который умер за двадцать лет до его рождения: он считал само собой разумеющимся, что прадед хороший человек, а его враги дурные люди; но характер прадеда он воссоздавал, примеряя на себя. Ни разу, даже на мгновенье, Джон Адамс и Бостон не соединялись в его сознании, они существовали раздельно и даже противостояли друг другу; Джон Адамс принадлежал Куинси. Мальчик знал дедушку Джона Куинси Адамса,[11] очень пожилого человека, лет семидесяти пяти-восьмидесяти, который обращался с ним, Генри Адамсом, очень дружески и нежно, и, если не считать, что дедушку из Куинси почему-то всегда называли «господин президент», а бабушку «госпожа президентша», у него не было никаких оснований полагать, что дедушка Адамс чем-то отличался от дедушки Брукса, который тоже был с ним нежен и благожелателен. Клан Адамсов нравился ему больше, чем клан Бруксов, но только потому, что с ними связывались воспоминания о сельском приволье, о лете, об отсутствии принуждения. Тем не менее мальчик сознавал, что в социальном смысле Куинси уступает Бостону и что Бостон может смотреть на Куинси сверху вниз. Почему? Это было ясно даже пятилетнему ребенку. В Куинси не было бостонского шика. Вообще никакого шика; вряд ли можно было представить себе образ жизни и мысли проще, чем в Куинси, — разве что у пещерных жителей. Кремневая зажигалка, которой дедушка имел обыкновение ранним утром разжигать печи, все еще лежала у него на камине. Мысль о том, чтобы одеть слуг в ливреи или другую форменную одежду, как и мысль о вечерних туалетах, расценивалась здесь почти как святотатство. Ни ванных комнат, ни водопровода, ни центрального отопления, ни других современных удобств в Куинси не было и в помине. А в Бостоне уже пользовались ванными комнатами, водопроводом, паровым отоплением и газом. Превосходство Бостона не оставляло сомнений, но за это мальчик не мог любить его больше.

Великолепие особняка дедушки Брукса на углу Перл-стрит и Саут-стрит давно уже сошло на нет, но его загородный дом в Медфорде, возможно, еще сохранился и способен показать, какое жилище в 1845 году отвечало представлению мальчика о городской роскоши. Усадьба президента в Куинси была больше и просторнее, к тому же и жилось в ней интереснее, но мальчик понимал, что она сильно уступала соседним усадьбам в стиле. Отсутствие богатства было видно во всем. Здесь все оставалось как во времена колоний, не было бостонского шика и плюшевых гардин. До конца жизни Генри Адамс так и не избавился от предубеждения к ним, впитавшегося во все его поры еще в детстве. Он так и не сумел полюбить стиль девятнадцатого века. Не смог его принять — как и его отец, и дед, и прадед. И не то чтобы этот стиль так уж ему претил — он примирялся и с худшими вещами, — все дело было в том, что по какой-то одному богу ведомой причине он родился ребенком восемнадцатого века. Старый дом в Куинси принадлежал к восемнадцатому веку. Если в нем и обнаруживался какой-то стиль, то его выражали панели из красного дерева[12] времен королевы Анны[13] или стулья и диваны эпохи Людовика XVI.[14] Панели сделал ее верный вассал из Лондона, построивший этот дом, а мебель вывезли из Парижа то ли в 1789-м, то ли в 1801-м или 1817 году вместе с фарфором, книгами и другими предметами домашнего обихода — наследием дипломатической службы; ни один из этих стилей — времен английской королевы Анны или французского короля Людовика XVI — не создавал в доме уюта ни для мальчика, ни для других его обитателей. Темные панели покрыли белой краской, дававшей больше света в мрачное зимнее время. Мальчик сознавал, как мало преимуществ было у старых форм жизни. Напротив, большинство мальчишек, да и взрослые тоже, с полным основанием предпочитали новое, и мальчик чувствовал, что его старомодные вкусы явно вредят ему в глазах других.

Его пристрастия никоим образом не определялись и личными мотивами. Дедушка Брукс был так же доброжелателен и приветлив, как дедушка Адамс. Оба они родились в 1767 году, оба умерли в 1848-м. И тот и другой любили детей, и тот и другой принадлежали скорее к восемнадцатому, нежели к девятнадцатому веку. Мальчик не видел между ними никакого различия, разве только первый связывался в его сознании с зимой, а второй — с летом, первый — с Бостоном, а второй — с Куинси, даже с Медфордом, с которым вообще ничего не связывалось. Однажды его еще маленьким отвезли туда на несколько дней к дедушке Бруксу, поручив надзору тетки, но он так затосковал, что в первый же день его с позором вернули домой. Впоследствии он не мог вспомнить ни одного другого случая, когда бы так сильно тосковал по дому.

В привязанности к Куинси действовали не только сентиментальные чувства или сознание духовной близости. К тому же Куинси не был устлан розами. Даже это место не избежало каиновой печати. Там, как и везде, жестокая вселенная не жалела сил, стараясь сокрушить молодое существо. Словно для этого мало было братьев и сестер, готовых усердствовать с утра до вечера, и всех остальных, принимавших участие в его воспитании, которое он ненавидел. Задача заставить держаться порядка среди хаоса, неуклонного курса среди бескрайних просторов, повиновения среди вольности, единообразия среди многосложности всегда — от колыбели до смертного одра была и должна быть целью воспитания, как мораль — целью религии, философии, науки, искусства, политики и экономики; но главное в жизни мальчишки — его воля, и, когда воля сломлена, он гибнет, как гибнет в упряжке жеребенок, уступая место иному существу — объезженной лошади. Редкий мальчишка питает добрые чувства к своему объездчику. Между ним и его наставником всегда идет война. Генри Адамс не знал ни одного мальчишки в своем поколении, который любил бы своих наставников, а при таком положении вещей сохранять дружеские отношения с родственниками было делом отнюдь не легким.