Ивы растут у воды - Романо Луперини

Перед фотографией, на улицах, вокруг киосков, людей немного больше обычного. Он сложил газету, как и другие, и заторопился к станции.

Поезд пришел с опозданием. В вагоне пахло уборной; всюду валялись бумаги, апельсиновые корки, пустые пачки от сигарет, люди сидели, небрежно развалясь, выставив в проход голые ноги.

Наконец, купе поприличнее. Ребенок, мужчина, женщина, свободное место. Он сел, полистал газеты, еще раз перечитал хронику о том, как был обнаружен труп, просмотрел основные статьи. Отвлекся, его охватила тревога. Он отыскал в записной книжке адрес психоаналитика и адрес места, где должно было проходить собрание партии. Успокоился. Мелькнула ироничная мысль, насколько различны и противоположны два этих лекарства — психоанализ и политика.

Женщина была с ребенком. Мужчина с отсутствующим видом смотрел в окно. Похоже, он не имел никакого отношения к этим двоим. Женщина, сидя в углу, внимательно изучала документы, лишь изредка обращаясь к ребенку, скорее всего, ее сыну. Однако время от времени она поднимала глаза и украдкой настойчиво разглядывала его. С чего вдруг? На миг мелькнула мысль о любовном приключении. Ей было около тридцати, элегантная, серьезная, она сидела нога на ногу. Хорошо, а ребенок?

Когда он встал, чтобы пойти в туалетную комнату, то поймал в ней какое-то движение то ли страха, то ли подозрения. В проходе он обернулся и увидел, что она, выглянув из двери купе, ищет его глазами. Он снова отвлекся. Его поразило собственное отражение в зеркале туалетной комнаты: лоб, линия волос были, как у отца. Он резко отвел взгляд и посмотрел в другую сторону.

В купе снова несколько раз поймал на себе напряженный взгляд женщины. Когда поезд замедлил ход, минуя длинные желтые казармы пригородов Рима, он начал складывать газеты и засовывать их в сумку, готовясь к выходу. В дверях купе его остановил обращенный к нему голос женщины: «Простите». Он обернулся. Она дала ему знак молчать, показывая, что он должен сесть на свое место. «Зачем?» — спросил он, опускаясь на место. И тут только заметил, что оставшийся сидеть мужчина направил на него из-за газеты пистолет. «Полиция, — ответила она. — Покажите Ваши документы». Он отдал документы. Пассажиры выходили из вагона, не обращая на все это никакого внимания. Ребенок смотрел серьезно, но без удивления. «Вы едете из Генуи?» — спросила она. «Нет, из Пизы». «Вы были недавно в Генуе?» — снова спросила она. «Нет». «Кажется, я видела его в Генуе неделю назад», — настаивала она. «Нет, я уже две недели, как не выезжал из Пизы».

Между тем мужчина изучал документы. Он покачал головой. Черкнул что-то в записной книжке, должно быть, анкетные данные и номер документа. «Если будет надо, мы вызовем Вас», — единственное, что он сказал и дал понять, что задержанный может идти.

Все остальные пассажиры уже давно вышли. Прежде чем войти в здание вокзала, ему пришлось остановиться у телефонной будки. Он позвонил в штаб-квартиру партии рассказать, что произошло, спросил, надо ли было возмутиться: как можно останавливать партийного руководителя, угрожать ему пистолетом?.. Ему ответили, что женщина, наверное, была из генуэзской полиции, что террористы из «Красных бригад»[4] убили ее мужа, тоже полицейского. В газетах писали, что она сама ведет расследование, чтобы поймать убийц. «Ты, — сказали, — похож на кого-то. Или, может быть, твое лицо запомнилось по манифестациям, по фотографиям судебного процесса, к которому ты привлекался в 1968 году». Как бы то ни было, лучше не предпринимать никаких действий: не надо давать повод думать, что партия может иметь что-то общее с террористами.

Хотя давно уже наступила ночь, в здании вокзала сновала темная, спешащая куда-то толпа. Несколько железнодорожных служащих, за покрытым красным сукном профсоюзным столом, что-то громко кричали в мегафон. Среди бродяг, расположившихся на полу, была старуха в белом, с длинными желтыми космами, свисающими ниже пояса. Растянувшись на тележке для багажа, она смотрела по сторонам, блаженно улыбаясь. Из-под юбки тек ручеек, собираясь в лужицу.

Он вышел на площадь. Внезапный гул, ужасный непрерывный скрежет, как от заводских станков. Поначалу невозможно понять, откуда он. Площадь ярко освещена, на деревьях иллюминация, желтые, зеленые, синие огни. Время от времени с ветвей темным облаком поднимались птицы, шумно летали по кругу, возвращались и тяжело садились на деревья. Они ошеломленно галдели, разъяренные искусственным светом.

Это был Рим, столица. Посреди дороги, широко расставив ноги, как лошадь, мужчина справлял нужду. Слышался стук струи о каменную мостовую.

В Риме он посещал партийные собрания, два раза в неделю ходил к психоаналитику, по вечерам навещал друзей-интеллектуалов, прогуливался. Город, казалось, был охвачен чумой. Крупные серые крысы бегали по тротуару, останавливаясь на кучах мусора, гниющих на солнце. Днем шум и уличное движение были, как раньше, но каждый торопился по-своему, бдительный, недоверчивый, закрывшись в футляре костюма, как в доспехах. Ночью город, по сравнению с прошлым, явно менялся. В барах и кафе с лязганьем опускались железные шторы, и улицы становились пустынными, как во время комендантского часа. По тихим улицам центра с воем проносились полицейские машины, время от времени какая-нибудь из них останавливалась, скрипели тормоза, хлопали двери, из нее выпрыгивали мужчины, вооруженные автоматами, криками заставляя редких прохожих прижиматься к стене и стоять с поднятыми вверх руками, потом снова запрыгивали в автомобиль и, рванув с места, исчезали.

Чума носилась в воздухе; неосязаемая, невидимая, она могла поразить в любом месте, в любой момент. Газеты и теленовости показывали изображения жертв и листовки с фотографиями террористов, во всех домах на экранах мелькали одни и те же люди в белых халатах, неровным шагом бегущие с носилками к машинам скорой помощи, негодовали политики, шла траурная церемония.

На окраинах на скамейках и пустырях находили мертвыми молодых людей с разбросанными вокруг шприцами; в одной из северных стран десятки людей стали жертвами утечки токсичного газа. В мире шли кровавые войны, жестокие диктатуры продолжали арестовывать, сажать в тюрьмы, пытать беззащитных людей, которые бесследно исчезали; матери пропавших протестовали в длинных шеренгах с плакатами в руках; изможденные дети со вздутыми животами и огромными от голода глазами болели и умирали… Но все это больше не имело значения. Надо было уничтожить чуму в нашем собственном доме. Все вместе, объединенные пространными соглашениями крупными коалициями историческими компромиссами, все вместе партии государств профсоюз массы рабочий класс Всеобщая итальянская конфедерация промышленников легионы карабинеров все полицейские участки Италии государственные институты с президентом республики во главе, все вместе, против террористов марксистско-ленинских бригад, с их пролетарской справедливостью империалистической системой мультинациональных корпораций сердцем государства, которое надо вырвать, с их автоматами Калашникова стратегическими резолюциями штабами, с их геометрической прогрессией квартала улицы перекрестка. Наследники 68 года, они говорили, чем это кончится. Все повторяется: движение 1919 года[5], мелкобуржуазное бунтарство, насилие, рождение фашизма. Вина крылась в самом Проекте. Мало-помалу Проект превращал людей в фашистов, членов «Красных бригад», сталинистов, полпотистов[6]. Иметь «серьезные» проекты, пытаться осуществить их, все это привело к виа Фани. Надо было бить себя в грудь, каяться, быть послушным и слабым, отдаться состраданию к пережитому, вернуться к Первопричине, жить отблесками былого и чаяниями.

Он прогуливался по улицам Рима. Он приехал, чтобы найти себя и стать участником событий, и не было ничего, за что стоило бы сражаться. Не было больше и врагов. За исключением небольшой группки отчаявшихся, которых раньше или позже истребит Государство, не должно больше быть врагов, ни внешних, ни внутренних, писали они. Надо было остановиться, начать новую жизнь, в созерцании и припоминании сути бытия, без надежд и тревог.

Все бежали с тонущего корабля. В трюме становилось все больше чумных крыс, и теперь уже они заполонили весь мир. Значит, правильно было пустить его ко дну.

Коллеги по университету, которые прежде ратовали за приоритет критики политической экономики, теперь открыли приоритет поэзии, отождествили этику и эстетику. С улыбкой или чуть печально они смотрели на него с высоты собственного непостоянства и с видом превосходства хлопали по плечу. Они радостно присоединялись к молодым поэтам, перешептывались между собой, когда он проходил мимо, чуждый им, испытывающий неловкость. Они говорили об аскезе и гедонизме, о магнетической цепочке вдохновенных, заговорщиков, соучастников, бесноватых, дионисийствующих. Они цитировали «Иона»[7] Платона. Утверждали, что поэты были посланцами богов, ощущали себя посланцами посланцев. Их притягивала бездна безосновательности, на ее краю они говорили, что нужно радостно гоняться за бабочками божественной красоты.