Камыши - Элигий Ставский

Уже не было ничего, кроме винтов, крыльев и фюзеляжей, которые загораживали нам дорогу, обступая со всех сторон, поднимаясь стенами. Вместо ос и пчел — огромные бензовозы. Вместо деревьев — трапы. Витки шлангов, какие-то тележки… Я должен был еще что-то сказать Оле. И она ждала этого.

Опять толстые полые стержни, лезвия плоскостей, натянутые провода, черные овалы окон, прошитые заклепками алюминиевые животы, резиновые ноги. Оля шла, точно ничего не видя перед собой.

Я взял ее за руку. Нам пора было возвращаться.

— Нет, я не пойду. Я не хочу, — проговорила она сквозь слезы.

И снова мы шли по теням от крыльев, поворачивая то в одну, то в другую сторону. Голос радио звучал и слева и справа… Мы заблудились среди этих белых храмов.

Казалось, что впереди, наконец, просвет. Но когда мы вышли туда, я вдруг увидел, что прямо на нас, воя моторами, двигался самолет. Я схватил Олю за плечи и прижал к себе, чтобы ее не сбило волной.

— Пусти! — закричала она, вырываясь. — Не трогай меня!

По нашим ногам хлестал ветер. Я поцеловал ее, потом прижал ее голову к себе и поцеловал еще раз близкую и даже теперь мою. Наконец я заставил себя оторваться от нее и посмотрел вокруг.

— Нет, — повернула она меня к себе. — Какие вещи ты взял с собой? Где рукопись твоей книги? Я уже давно не вижу ее. Где она? Где «Бессмертие Миуса»? — Она трясла меня за плечо. — Я вчера обыскала всю квартиру. Это же была почти готовая книга, за которую ты мог получить деньги. Она не только твоя. Она наша! Наша!.. Ты уничтожил ее. Да? Ты не мог так поступить. Не мог… Может быть, ты решил бросить писать вообще? Куда же ты летишь и зачем? Ты сам это знаешь? А если ты недоволен собой, то сперва подумай и разберись.

Я посмотрел вокруг, потом на часы.

— А эти листочки, эти каракули твоего деда ты успел вынуть из Библии? Посмотри мне в глаза. Они тебе дороже, чем я.

— Нет, Оля, они там, — соврал я и пошел вперед.

— Ай… А в общем-то я устала, мне уже безразлично, — она шла за мной. — Уезжай к своему прошлому, если тебя не устраивает настоящее. Поищи свои ценности. Я посмотрю, сколько ты выдержишь без меня. Так даже, может быть, будет лучше. Опустись на землю. Поживи без своей крыши. Теперь сам вызывай себе психиатра, потому что тебе нужен психиатр. Какое-то время я тебя буду ждать. — Внезапно она остановилась, и голос ее зазвенел: — Вот! Твоя компания уже в сборе. Уже здесь. Что, что связывает тебя с этим подонком, у которого нет даже собственной фамилии?

Я поднял голову и увидел возле трапа командира полка майора Петьку Скворцова, который что-то доказывал женщине, проверявшей билеты, по привычке размахивая своей алюминиевой палкой. Его рубашка показалась мне ослепительно белой. Стоял он довольно крепко, уверенно. Это я заметил сразу. Больше никого возле самолета не было.

— Иди! Беги к нему! С ним тебе не одиноко, — горько засмеялась Оля. — Может быть, вы успеете выпить. Будешь возвращаться — дай телеграмму.

Я кивнул Оле и пошел к самолету.

— Фамилия Галузо! — кричал Петька, пытаясь забраться на трап. — Его надо вытянуть оттуда. Ему запрещено летать, по здоровью…

Я заторопился, зная, что, если женщина толкнет Петьку, он может упасть.

— Вы с этого рейса? — спросила она меня. — Поднимайтесь, или трап отъезжает.

— Давай давай, отъезжай, — приказал командир полка Петька Скворцов и загородил от меня трап. — Ты что, Витя? А если ты там отдашь концы? — Петька повернулся, увидел Олю и поморщился.

— Обойдется. Ничего, Петька. Ты сам-то как? Держишься? — Мне показалось, что лицо у него посвежело, а глаза стали яснее. Хотя узнать в нем того Петьку, который в сорок первом отнимал у меня автомат, было уже никак невозможно.

— Все будет в порядке! — Я шагнул к трапу. — Так надо. Ну, бывай, Петька.

Он обнял меня и крепко стиснул:

— Влипли мы с тобой, Витя. Эх… Говорил я: пацана тебе нужно… Ну, смотри. Приземлишься — дай знать. Понял?

— Понял. Все понял.

— Ну, не передумаешь?.. Сказал бы мне, я бы тебе достал билет на поезд.

Что-то загудело под трапом.

— Как тебе там отдыхается, на Кировских островах? К протезу привыкаешь?

— Болит. Плохо сделали. Трет. Не то. Ну держись… Ни пуха тебе. Когда обратно?

— Может быть, скоро.

Я шагнул на ступеньку. Майор Петька Скворцов отвернулся и, подняв голову, заковылял прочь, даже не взглянув на Олю. Хромал он сильно, и было в его походке что-то вызывающее.

Едва я поднялся, трап сразу же отъехал. Оля еще стояла внизу и машинально застегивала пуговицу на блузке.

Я смотрел на нее, пока таких фигурок не стало на этом поле сто или, может быть, тысяча. По застывшей фигурке в каждом квадрате бетона. Я смотрел на нее, пока кто-то не взял меня за плечи, — дверь нужно было закрывать, и все, что было прежде в моей жизни, оборвалось.

Это была обычная овальная дверь, которая задраивалась с помощью самых примитивных приспособлений. Как зевота ладонью. Перевесив рюкзак через плечо, я побрел искать свое место. Сел, вытянул ноги и посмотрел вокруг. Я должен был взять себя в руки, но не мог этого сделать.

Что-то вещала стюардесса: «Высота… пепельницы… ростовский экипаж… вентиляторы…»

Эти черные кружочки, которые торчат над головой, как дула, очевидно, и есть вентиляторы. Разглядев весь потолок и плафоны, я все же не выдержал и наклонился к маленькому круглому окошку. На бетоне блестело солнце, но Оли там уже не было. За оградой я тоже не увидел ее.

Ростов так Ростов.

Можно было, конечно, и в Киев, к Толе Терещенко, который четыре года назад сам разыскал меня. Кто бы догадался, что из такого толстокожего слона, который мог спать даже перед самой атакой, получится ученый! И сыну уже двадцать.

У Мухтара Таирова жизнь тоже склеилась как нужно, хотя слышать он лучше не стал. Шестеро пацанят. Это надо уметь. Но нагрянуть к Мухтару только для того, чтобы попробовать обещанный бешбармак, это, пожалуй, было чересчур, если учесть, что лететь пришлось бы вдвое дольше.

До чего же здесь было душно! Я прислушивался ко всему происходящему вокруг, ощущая, что самолет уже двинулся. Но все еще было тихо. Моторы молчали. Значит, нас везли, как обыкновенную телегу. Возможно, я и выдержу этот перелет. Перенесу и подъем и спуск. Даже стоит себя проверить. Ведь не наказан же я на всю жизнь. И к тому же эта дверь не зря закрывалась герметически, и, значит, самолет — сама земля.

Вернувшись домой, Оля возьмется за спасительный телефон. Я никогда не представлял, что у одного человека может быть столько знакомых. Как в общем-то и довольно долго привыкал к Олиной манере общаться с трубкой словно с живым и близким человеком: кокетничать, поднимать брови и даже почти ронять слезы. Она хотела, чтобы вокруг меня тоже было побольше людей, и даже предлагала дружбу какого-то восходящего медицинского светила: «Тебе это будет интересно и полезно». Я пропускал это мимо ушей. Но в начале прошлой осени Олино «полезно» почему-то роковым образом заставило меня отозваться:

— Да кто он такой?

— Я же тебе говорила: кандидат, занимается психоанализом и проблемами наследственности. И вообще современный человек из интеллигентной семьи…

Самолет чуть потряхивало. Я не сразу почувствовал, что надо мной кто-то стоит. Это была стюардесса.

— Пристегните ремни, — наклонилась она ко мне.

Наверное, именно она и позировала для рекламы «Аэрофлота», потому что, честное слово, я ее знал. Именно ее. Я знал ее всегда.

— Я не совсем представляю, как это делается, — сказал я, глядя на ее тяжелые веки. Она как-то смешно обнимала свой живот.

— Поговорить захотели? — Ока взяла ремень и бесцеремонно и ловко застегнула его над моими коленями. — И так из-за вас держали трап.

Самолет по-прежнему кружил по аэродрому.

…Оля не позволяла себе ни минуты безделья. Ссутулившись, поджав ноги, она могла просиживать над письменным столом почти до обморока, рисуя и вычерчивая мизансцены каких-нибудь пьес. И ей ничего не стоило сесть за эту свою работу в любое время суток. Случалось так, что мы ложились вместе, а потом среди ночи я просыпался и видел через щель под дверью полоску света. Хорошо бы с вечера мы укладывались на подушки невинные, как дети, положив руки на одеяло. Тогда бы я мог понять Олю. Я вставал. Мне было жалко ее. Никакой самостоятельной работы ей в театре пока не давали.

— Я всегда должна быть в форме, если мне вдруг предложат постановку, — упрямо говорила она. — И вообще я считаю, что лучше сидеть за письменным столом, чем искать смысл жизни на потолке.

К весне я заметил, что меня почему-то начала озадачивать эта ее бессмысленная трата бумаги, но «шалаша» к тому времени у меня уже не было, чтобы я мог уехать туда на недельку-другую и отойти.

Самолет замер. Я сразу почувствовал это. Наступила тишина. Потом по кабине прошла дрожь и проник звук первого заведенного мотора.