Письма отшельника - Константин Леонтьев

— Гамбетта и Рошфор и разве-разве Вирхов и Тьер, только гораздо жиже и плоше!

Выбор ясен.

Однажды я беседовал долго с одним пожилым болгарином, человеком образованными тонкого ума[2].

Он сказал мне с глазу на глаз вот что:

— Мы, болгаре, конечно, поступили неправильно, нарушив каноны; но что делать? Раскол нам выгоден... Над нами было два завоевания — греческое и турецкое; надо было сперва, с помощью сильнейшего завоевателя, свергнуть слабейшего. Оттого мы соединились с турками против Патриарха.

— Я понимаю вас, болгар, — отвечал я, — но нам, русским, нет нужды быть во всем солидарными с вами. Мы даже могли бы объявить вас раскольниками с церковной точки зрения, вместе с тем продолжая защищать вас, как славян, от турок и от Запада и даже, если нужно, и от лишних, посягательств самого эллинизма. На Дунае мы помогаем же русским старообрядцам. В такой политике правда сочеталась бы с мудростью. Одна не мешает другой. Разве мы не могли бы объявить вас раскольниками и воевать за вас, когда придет время?.. Тогда, когда Русская "Церковь решится назвать вас по имени, как вы того заслуживаете, самый искренний в Православии своем русский в состоянии будет стать за вас, но только как за славян... не иначе. Церковь лгать Св. Духу или игнорировать свои уставы запрещает, а сражаться можно и за иноверцев даже, когда того требуют государственные выгоды, — на это нет канонов... А теперь, как православному чело-, веку, понявшему, наконец, все ваши тайны, все ваши замыслы и приемы, как ему быть за вас?.. За вас может быть или незнание, или злонамеренность, или какое-то непостижимое затмение, овладевающее иногда и самыми сильными умами.

Умный старик помолчал немного, потом поглядел на меня с тонкой улыбкой и сказал доверчиво (я уже заметил, что мы были одни):

— Да. Кто горячий монархист, подобно вам, тот не может сочувствовать болгарскому движению. Это правда. Принцип самодержавия и принцип Патриаршей власти — это так тесно связано; это почти одно и то же...

A bon entendeur — salut!

"Новое время" назвало вашу газету фанариотской. Это не обида; обидно было бы, если бы оно назвало ее либеральной. В 40-х и 60-х годах позволительно было умному человеку и патриоту быть либералом, но после того как либерализм везде обнаружил уже плоды свои, либералом может оставаться только или очень неспособный и слишком простодушный человек, продолжающий трогательно верить в какое-то прогрессивное, стремящееся ко всеблагу "сюртучное", так сказать, всечеловечество, или, напротив того, очень ловкий хитрец.

Итак, газета "Восток" есть орган фанариотов или порождение фанариотского духа; а я, автор письма о нашем болгаробесии,

— я, безнравственный человек, проповедующий, будто Православие (или вообще христианство) существует не для одних избранных, чистых и кротко идеальных натур... "но для всех натур, для всех характеров, для всякого воспитания".

"Новое время" удивляется этому, как новости.

Я не виноват, что сотрудники "Нового времени" не знают основных истин того вероисповедания, к которому они причислены, вероятно, сами по метрическому свидетельству.

Хорошая натура есть особый дар; хорошее направление есть дело свободного избрания. Христианская вменяемость относится не к дарам натуры, а к приобретенным усилиями плодам веры и страха Божия.

Это азбука христианства. Можно не веровать, если не умеешь; но надо знать то, о чем судишь. Впрочем, я подозреваю, что редакция "Нового времени" знает, что я прав, но она печатает именно то, что ей нужно ввиду русских национал-либералов, имя которых, к несчастию, легион.

Но оставим все это. Назло всем я хочу поговорить с вами еще и еще именно об этих самых фанариотах, которые будто бы так порочны, так враждебны нам и так вредны славянству.

Отношения многих русских людей к ца-реградским грекам напоминают мне отношения прежних французов к России и русским.

Я говорю именно о прежних французах, потому что за последние годы французские ученые и литераторы "удостоили" нас более внимательного изучения и, при всем политическом недоброжелательстве своем, французское общество стало получше прежнего понимать Россию.

Политическое недоброжелательство понятно и даже извинительно, если взять в расчет могущество России и ее естественный рост, ничем, даже и миролюбивым смирением нашим, неотвратимый.

Поэтому когда я говорю об этих прежних французах, то я хочу напомнить не столько преднамеренную ложь враждебных нам партий, сколько легкомыслие невежества и фразу наивного предубеждения.

"Казаки, варварство, les boyards" и т.п. Беранже, например, в одной из своих песен восклицает, что у "казака кожа грязная и вонючая (гапсе)". Почему же это?.. Наши простые люди ходят в баню чаще французов. В другом месте тот же поэт говорит: "Русский, который всегда дрожит под своим снежным покровом". У нас зимой в домах теплее, чем у них, и люди ходят в шубах.

Сколько подобного вздора я наслушался от французов во время моей службы за границей! Один француз, никогда не бывший в России, говорил, будто у нас оттого, вероятно, едят ржаной хлеб, что пшеничную муку не умеют еще хорошо делать. Даже один исступленный враг России, польский эмигрант, не вынес этого вздора и вступился за нашу крупитчатую муку. Другой француз утверждал, что Суворов был генерал ничтожный и дикий, который только все кривлялся, чтобы забавлять своих солдат; третий (супрефект), встретившийся со мной на дунайском пароходе, вскочил в восторге со своего места, услыхавши, что я упомянул в разговоре о галлах, кельтах и бургундах... "Галлы! кельты! Вы русский и вы все это знаете?.. Но кто же вы? Кто, скажите!" Четвертый (тот самый консул Moulin, которого убили турки в Салониках) уверял меня, что в России скоро будет революция: не социалистическая — нет! Для подобного недоброжелательного пророчества еще можно было бы найти повод в действиях наших нигилистов и в пустой болтовне русских путешественников. Нет, Moulin указывал мне на близость революции якобинской (так сказать, эгалитарной, а не аграрной, не экономической), на восстание народа из-за равенства прав. "Потому что, — говорил он, — какой-нибудь мосье Иванов или Петров спросит себя, наконец: отчего он не может иметь то положение, которое имеет "un Ignatiew" или "un Lobanow". Moulin говорил это в 71-м году, через 10 лет после освобождения крестьян. Что отвечать такому человеку?

Прибавлю, что явных признаков большой политической вражды к России я в этом Мулене не замечал. Он вел себя умеренно. Вернее всего, он, как пустой человек, судил самоуверенно о том, чего не знал.

Вот в каком смысле я сказал, что суждения многих соотечественников наших о греках, и в особенности о греках цареградских, очень похожи на суждения французов о России.

И у нас много Муленов.

Я помню многие встречи и разговоры. Еще в 60-х годах случилось мне ехать в мальпосте до Харькова с одним чиновником министерства иностранных дел. Мы разговорились случайно о крымских греках. Он их не знал вовсе; в Элладе и Турции тоже не был, служил тогда в азиатском департаменте; я был в Крыму и знал там и сельских греков, и рыбаков, и купцов, и помещиков этой крови. "Греки эти такие растленные!" — воскликнул чиновник министерства. Я удивился. Я, напротив того, живя в Крыму, находил, по тогдашней молодости моей, что греки несколько сухи, слишком строги в семейных нравах своих, слишком серьезны и патриархальны сравнительно с нами. Женщины русские, простого звания, замечал я иногда, живя в Крыму, гораздо свободнее и, да простят мне прямоту моего выражения, даже развратнее простых гречанок. Религиозные обязанности — посты и т. п. — крымские греки наблюдали в то время очень строго. России, когда приходилось, они служили как истинные русские подданные, не хуже нас... "Почему же они растленные? — с удивлением спросил я.

— Где вы их видели?" — "Нет, конечно, я не изучал их быта, — отвечал чиновник министерства, — но ведь это так известно, что они растленны..."

Каково это суждение? Прошло с тех пор очень много лет. Этот самый чиновник поехал потом на Восток, долго прослужил в свободной Греции, и, верно, теперь он сам посмеется над своими прежними взглядами, если случайно прочтет это письмо мое.

Теперь он, может быть, будет порицать греков свободного королевства за их демагогический дух, за их эллинский фанатизм; он, вероятно, будет жаловаться на периодические припадки их русофобии, бросающей их поочередно в предательские объятия то той, то другой западной державы... Он назовет их, вероятно, скорее слишком жесткими, суровыми, сухими, но уж никак не "растленными".