Чёрная книга - Геннадий Русский

Тут революция началась. То белые наступают, то красные, все на Святой Руси перепуталось. Только красные белых отогнали, мужики поднялись бунтовать. Послали против них карательные отряды, и вот так получилось, что одним отрядом командовал тот самый чужой сын. Прибыл он со своим отрядом в тот монастырь, где жил старец, и начал монахов расстреливать. Собрал начальник народ, сам сел на паперти храма, поставил рядом чудотворный образ Богородицы и велел монахов поочередно выводить. Как кто плюнет на честную икону - тому воля, а нет - за углом в расход пускают. Были и такие, что отреклись: одни - потому что монашествовали, лишь бы от армии спастись, другие - приять ложь во спасение. Но старики все полегли рядком за русскую веру. Старца-то он приберег напоследок. «Ну вот, - говорит, - дорогой папаша, и встретились. Видишь, как мои друзья славно поработали, а уж тебя я сам убью! Вот здесь и убью, вставай к стенке!» Старец встает к стенке, а сын достает револьвер-маузер и в него целит. Тут вдруг чудо случилось. Откуда-то выбегает юноша, подросток такой долговязый, в белой рубахе, как на смерть одетый, заслоняет собой старца и кричит: «В меня стреляй, изверг!»

Да я уж в другой раз доскажу... Ну, ладно, стопочку приму. Только я, ребята, такой человек: что слышал, про то и говорю. Так что сами болтайте, а ко мне не посылайте. Коли хотите слушать, то слушайте... Тот, чужой сын, уж хотел вгорячах на курок нажать, да одумался. Что-то такое его поразило. «Да кто ты такой, - кричит, - что за него заступаешься?» - «Отец он мне и всем нам отец!» - юноша отвечает. Чужого сына так и передернуло. «Застрелю обоих!» - кричит, но уж запал прошел. Велел их отвесть в погреб, а сам стал думать, какую бы казнь им изобрести пострашнее. Всю ночь не спал, думал, так ничего и не придумал, всё мало ему казалось.

Утром, аж желтый весь от злости, велит доставить к себе старца. Приводят старца и паренька заодно. Смотрит изверг на отца и говорит: «Почему я ненавижу тебя больше всех людей на свете? Как думаешь?» - «Потому, сын милый, что я тебе добро хотел сделать, да не сумел его сделать. О своем спасении думал, о твоем забывал. Прости меня, коли можешь». - «Верно говоришь. Ты думал добро мне сделать, а зло сделал. Зачем ты меня, шлюхина сына, подобрал, вспоил, вскормил, зачем с собой водил? Чтобы все надо мной потешались, чтобы именем материным попрекали? Ты-то спасался, в святые записался, а я, как собачонка, был каждому куску рад. Ты унижал меня своей добротой. Ты ни разу не прикрикнул на меня, ни разу не выдрал, а всё улыбался постненько! У-у, как я ненавижу твою улыбку! Ты всё постничал да умильные слова произносил о любви и добре, а я зачат во зле, родился во зле и жил во зле! Я за мать тебя ненавижу. Что ты с матерью сделал, негодяй! Почему ты не спал с ней, почему сделал ее шлюхой, почему ты не стал моим отцом!! Не дрожи и не вздумай упасть на колени, как в прошлый раз. Теперь ты понял, почему я тебя ненавижу, почему я только о том и думал всю свою проклятую жизнь, как тебе отомстить. Потому я и монахов твоих перестрелял, что в каждом из них я убивал тебя! Ты возносился, я унижался и каждый день думал, как я отплачу́. Час настал. Теперь мое время, крапивного семени, теперь уж я отыграюсь и за все расплачу́сь! Ну, что молчишь? Что ты мне скажешь?» - «Ничего, - отвечал старец, - ты прав, я - великий грешник и нет мне прощения. За всё понесу страшный ответ перед Богом». - «Грешник... перед Богом ответ... а как ты передо мной ответишь, за мои мучения, чем за них заплатишь?» - «Ничем, сын мой милый. Благословляю руку твою, смерть мне несущую. Убей меня, ты прав». - «Знаю, что ты смерти не боишься, что стар и так скоро умрешь, а мне надо так тебя казнить, чтобы ты испугался, чтобы ты в один миг почувствовал, что я пятьдесят лет испытывал!» - «Страшнее часа Суда Божия ничего нет!» - отвечал старец. «Опять за боженьку своего прячешься? Да нет никакого бога!» - «Нет, есть Бог, есть, и Он покарает тебя!» - вскрикнул тут юноша, о котором начальник было позабыл. «А, и ты здесь. Ты говоришь, старик, что ничего не боишься? А если я на твоих глазах убью его?» - и навел на юношу свой револьвер-маузер. И тогда старец заслонил собой юношу. Но не стал стрелять начальник, понял он, что если убьет старца, то тем все и кончится, а ему надо его каждый день видеть, мучить и самому с ним мучиться. Вот как! Человек - существо странное, люди добрые, понять его трудно. Как в одной старой книге написано: «Человек есть существо злобное, над другими надсмехаться любящее». Так и начальник, чужой-то сын, снова отложил казнь и велел обоих вернуть в погреб.

А ночью стрельба поднялась, опять война пошла. Сын-то чужой мужиков да монахов расстреливать умел, а воевать не очень. Бой разошелся нешуточный, большие силы бунтовщиков прут, вот-вот в монастырь ворвутся. Мечется чужой сын как угорелый по двору монастырскому, не знает, куда спрятаться. Один выход - к старцу в погреб. Отворил погребную дверь ключом и замкнулся с узниками. Трясется: «Спаси, отец, сын ведь я тебе. Не говори, что я здесь, не выдавай!» А сам в бочку от кислой капусты залез. Бунтовщики искали начальника, да не нашли, а когда добрались до погреба, старца с юношей выпустили, а погреб обыскивать не стали, не догадались, что он спрятался у арестованных, а старец с юношей ничего им не сказали. Так люди говорили, а правда, нет ли, - не ведаю.

Потом-то, тоже говорят, жил старец у опочившего патриарха Тихона. Да Тихона в могилу свели, а на старца начались гонения. Тоже говорят, чужой-то сын жив остался, большой пост занимает, непременно хочет разыскать старца. А старец-то сам в Москве, в схороне где-то таится, а где - неведомо. Ищет ему отомстить чужой сын, да пока не удается.

А чтоб со всей этой историей покончить, надо и легенду сюда приплести. Говорят, будто шел старец мимо Сухаревой башни в полуночен час, - днем-то он, вишь, не ходит, куда ему в схиме среди бела дня на толкучке, - подходит к нему некто черный и говорит: «Отче, ты последний подвижник земли русской, всех нас ты победил своей святостью, и мы, чернокнижники, вручаем тебе свою книгу». И отдал старцу ту книгу, что хранилась в башне-то. Вот что люди говорят. Ну известно, язык без костей, много всякого наговаривают. Наплел я вам три короба, а вы и уши развесили, как дети малые. Заболтался я чтой-то с вами, друзья хорошие, человек я такой, московский, говорливый, до выдумки гораздый, опять же начитался писателей старинных, разных басен наслушался, вот и сочиняю. Так вы бы меня не слушали, трепача сухаревского, не всё правда, что люди говорят, а язык-то - враг наш, до беды доведет. Так уж не обессудьте. Спасибо за компанию. Счастливо оставаться.

Сказ третий

ПРО АЛЁШУ, ЮНОШУ ЧИСТОГО, И ПРО МАРИЮ, ДЕВУ ГРЕШНУЮ

Говорят, как электричество да трамвай изобрели, так и сказам конец: сказы-то, они при лучине или при свечке восковой хороши. Не берусь судить, милостивые государи-товарищи, а что слышал, про то буду говорить.

Эх, люблю в хорошей компании посидеть вот так, с чайком да водочкой, людей потешишь и сам внакладе не останешься. Люблю всякие хитросплетения ума, чтоб всё непонятно было, а объяснилось просто. Невероятностные обстоятельства почитаю, за ниточку одну чтобы взяться и, ткачу подобно, ткать полотно. Вот и я такую ниточку избираю и тяну ее, а что впереди получится - Бог ведает.

Слыхали вы что-нибудь, ребята, про московскую шлюху? Да не смейтесь, черти, все у вас смех на уме. Шлюх в Москве, конечно, хватает, да где их мало? Но эта совсем особенная и знаменитая. С большими людьми зналась, в вине-шампанском купалась, в шелка одевалась, на автомобиле каталась. Конечно, вслух-то ее так никто не называет, а все, напротив, млеют от восторга, от умиления глазки закрывают да сюсюкают возле: ах, позвольте ручку, ах, ах! А сами-то в уме иное думают. Ну, а мы люди простые, хитрить нам не к чему, все равно нам от этакой хитрости от ее сластей ничего не перепадет, вот и будем называть по правде, как меж мужиками положено. Блудницей предполагаете называть московской? Оно бы тоже верно и литературно даже, да мы ведь - московские, ерники и елдырники, охальники мы, нам, понимаете, с душком надо. Опять ржете, ироды?!

Так вот, живет блудница эта себе на казенной квартире во всяком довольстве и неге. Всего-то она в жизни перепробовала, мужиков повидала всяких, они на нее как мухи на мед льнут, понятное дело, да все это ей надоело, а красота увядает, личико приходится нежными кремами мазать да духами Коти брызгать. Вот и думает она, что делать? Хочется ей чего-то небывалого - бабе ведь, известно, всегда хочется чего-то несуразного, да не каждой дается, а у этой все предоставлено к услугам. И вот услышала она от кухарки - они ведь, кухарки, все сплетницы, - что есть такой сапожник, некий Алеша, юноша чистоты и красоты необыкновенной, и странный такой: ни с кого денег не берет, а что ему дадут, за то благодарит. Это ее заинтересовало. Из молодых-то ныне кого найдешь, чтоб чистоту свою девственную хранил - на кой ляд ее хранить, нынешние-то думают. Потому что, милостивые граждане мои хорошие, живем скученно и блудно, не токмо соблазну поддаемся, но сами соблазна алчем. Не так-то раньше жили, тогда праведники были, берегли свою чистоту, а теперь где и поискать? Но вот все ж нашелся такой Алеша...